Белл захлестывали грусть, одиночество и ужасающее разочарование. Собрав все свое мужество и стараясь сохранять достоинство, она проглотила вязкий комок, застрявший в горле.

– Извини, что моя дружба с Эдвардом не получила твоего одобрения. Больше я тебя не потревожу. Теперь я понимаю: я для тебя ничего не значу. А я по глупости думала, что тебе на меня не наплевать.

Оливер ошеломленно посмотрел на нее, затем пожал плечами.

Выйдя на улицу, Белл приняла мгновенное решение. К черту всю эту затею с поисками! К черту путешествие по реке! Не будет никакого путешествия ни сейчас, ни когда-либо вообще. Глаза слепили сердитые слезы, появившиеся сразу же, как она оказалась на улице. Белл глубоко задевало то, что ее так долго обманывали. Одновременно она была шокирована своей реакцией на случившееся. Его невозмутимое пожатие плечами стало последней каплей. Белл захлестывала боль. Как? Как он мог так невнимательно отнестись к ее чувствам? Как мог проявить такое бездушие к ее семейной трагедии? Ей было трудно посмотреть правде в глаза и признать: человек, которому она доверяла, оказался совсем не таким, каким она привыкла его считать. Следом вспомнилась анонимная записка. Думаешь, ты знаешь, кому доверять?

Глава 31

Диана, Челтнем, 1922 год

Вот уже три недели, как Симона находится со мной. Должна признаться: я никогда не чувствовала себя лучше, чем сейчас. Когда я оправилась от своей безответственной выходки, приведшей меня в больницу, мы с Симоной начали делать короткие вылазки за пределы дома. Началось с того, что мы выходили на парадное крыльцо и минуты две смотрели на парк. Симона держит меня за руку и заблаговременно чувствует моменты, когда внешний мир готов на меня обрушиться. Тогда мы немедленно возвращаемся домой.

Симона – необычайно чуткий человек. Никогда не судит и не единым намеком не пробуждает во мне чувство никчемности. Она абсолютно уверена, что однажды я полностью поправлюсь. Ее невозмутимость и успокаивающее присутствие – самые нужные мне лекарства. Я пытаюсь поверить, что так оно и будет. Но вчера шепчущий голос вновь отбросил меня вниз. Мы пробыли вне дома лишь несколько минут, а сердце билось так, что я боялась, как бы оно не выскочило наружу. Симона мягко уговаривала меня дышать помедленнее, не бежать назад в дом, а сосредоточиться на цветах, которые растут на клумбах с фасадной стороны. И у меня получилось. По-настоящему.

Она помогает мне собирать вещи в дорогу. Мы надеемся, что вскоре я смогу выдержать поездку в автомобиле. Но поездка в автомобиле меня не пугает, поскольку там я буду не одна. А вот когда я оказываюсь на открытой местности, возникает ощущение, что внешний мир вот-вот меня поглотит.

Сейчас подруга сидит на полу и разглядывает немногие фотографии, оставшиеся от нашей жизни в Бирме. По мнению Симоны, я не должна избегать того, что меня страшит. Стремление спрятаться, считает она, лишь усугубляет мое состояние. Наверное, потому я и слышу голос. Симона думает, что тьма, с которой я боюсь встретиться и даже признать существующей, должна найти выход. И потому я каждый день пытаюсь побороть голос, для чего мы с ней в течение пятнадцати минут совершаем контролируемое погружение в прошлое. Нет карты, которая указала бы мне путь. Мне остается лишь принимать все таким, как есть, включая тупики и неожиданности. Поэтому мы забираемся в прошлое и выбираемся оттуда, хотя порой мне это кажется безумной затеей, в которой я участвую, чтобы только сделать Симоне приятное.

Я сажусь вместе с ней на ковер. Симона достает одну из двух единственных фотографий Эльвиры и даже не успевает протянуть мне, как я чувствую нарастающую панику и отворачиваюсь.

– Смелее, Диана. Взгляни на фото. Оно не сделает тебе больно.

Лицо Симоны спокойно и непроницаемо. В конце концов я соглашаюсь и беру фотографию. Изображение не слишком четкое. Я смотрю на себя, какой была одиннадцать лет назад, с новорожденной дочкой на руках. Осторожно провожу указательным пальцем по снимку, и из горла вырывается сдавленный стон.

– Диана, что такое?

Меня одолевает мучительная душевная боль.

– Я не знаю, что́ я тогда сделала.

– Думаешь, ты могла причинить зло собственному ребенку?

Я качаю головой.

– Я любила ее, – почти шепотом отвечаю я.

– Тебя беспокоит, что голос побуждал тебя к каким-то действиям? Я угадала? Тогда ты и начала слышать голоса?

– Не помню, – вздыхаю я. – Если не тогда, то вскоре.

Мы с Симоной молчим. На меня нахлынули образы прошлого. Коляска. Я всегда вижу коляску под тамариндом и себя, глядящую на верхние ветви и слушающую птиц. За ланчем я выпила две большие порции джина и чувствовала себя захмелевшей. Полицейскому я об этом не сказала, хотя кто-то из слуг мог донести. Помню, я чувствовала облегчение. Наконец-то Эльвира заснула. Не хочу делать вид, будто меня не тяготил ее плач. Дело было даже не в самих звуках, хотя и они могли бы свести молодую мать с ума. Меня донимало другое: что бы я ни делала, малышке не становилось лучше. Врач в качестве возможной причины называл колики и говорил, что это пройдет. Но я слушала ее жалобные крики и чувствовала себя беспомощной.

– Ты хорошо держалась, – говорит Симона и берет меня за руку. – Нормально себя чувствуешь?

Я слушаю вполуха, но киваю, возвращаюсь в настоящее. Затем отдаю Симоне фотографию.

– Завтра, – с уверенной улыбкой говорит она и помогает мне встать, – мы попросим у миссис Уилкс черствого хлеба и покормим уток на пруду. Что ты об этом думаешь?

– Замечательно, – отвечаю я.

Но так ли это замечательно? Сумею ли я дойти до пруда?

Глава 32

Белл все дальше уходила от дома, где жил Оливер. Праведный гнев гнал ее неведомо куда. В душе все бурлило. Она едва замечала привычную сутолоку рангунских улиц, наполненных людьми вперемежку с повозками, тягловыми животными и машинами. Она не обращала внимания ни на солнце, стоявшее высоко в небе, ни на капли пота, скользившие по спине. В голове вертелась только одна мысль: она обязательно полетит в Сидней, оставив позади все, включая и Оливера. Это виделось ей единственным разумным решением.

Когда к ней вернулось самообладание, она огляделась и обнаружила, что забрела в незнакомую часть города, изобилующую узкими улочками и переулками. Впереди она увидела группу бирманцев, вся одежда которых состояла из юбок. Один мужчина рисовал черной краской какие-то узоры на голой груди другого. Остальные стояли в очереди и ждали, когда и их