Сложнее всего оказалось сохранить троих физиков, специалистов по тонким энергиям, вместе со Штернбергом рассчитывавших параметры моделей Зеркал. Приказом рейхсфюрера физиков переводили в подотдел Мёльдерса, для изучения каких-то вращающихся устройств. Новый проект Мёльдерса назывался «Чёрный вихрь» и разрабатывался в сотрудничестве с Хансом Каммлером, возглавлявшим строительное управление СС. Каммлер, холёный администратор с ледяными глазами, обладал методичностью вычислительной машины Конрада Цузе, работоспособностью крупповского станка, а к своей цели пёр как танк. Карьеру он начал с того, что представил эсэсовским чиновникам выполненный от руки набросок концлагеря в Аушвице, «просто великолепный», по отзыву Гиммлера. С тех пор рейхсфюрер заваливал Каммлера заданиями, и этот механизм выполнял их безупречно и точно в срок, заслужив тем самым полнейшее доверие шефа. Неудивительно, что Мёльдерсу на пару с этой машиной в униформе удалось убедить Гиммлера в необходимости отобрать у Штернберга его помощников. Штернберг знал, что Гиммлер прямо-таки вздрагивает при появлении Мёльдерса — «Как он всё-таки напоминает покойного Гейдриха», — тем более что доклады чернокнижник строил в гейдриховской манере, вколачивал аргумент за аргументом, словно гвозди, а затем вносил предложение, от которого Гиммлер уже не мог отказаться. Штернбергу нужно было перещеголять в наглой настойчивости и Мёльдерса, и Каммлера, вместе взятых, — и он сумел это сделать, ворвавшись в кабинет Гиммлера с театральным восклицанием: «Рейхсфюрер, мы упускаем великий шанс!» — и после целый час вдалбливал мнущемуся начальству, что исследования времени на десять порядков важнее для будущего Германии, чем какие-то «вихри». Таким образом, штернберговских физиков оставили в покое, но уже на следующем докладе у рейхсфюрера Мёльдерс (всё чаще заменявший Эзау) выразился: «Давно пора обратить внимание на этого только слезшего со студенческой скамьи выскочку, который за показным рвением скрывает предательское малодушие. Заметьте, он вывез свою семью в Швейцарию, а в подотделе у себя держит человека с еврейской фамилией Шац…» Родные Штернберга уехали сами (правда, на его деньги), и Штернберг тогда во избежание вопросов предъявил Гиммлеру справки, рекомендовавшие отцу лечение в Швейцарии, Шац же не имел никакого отношения к евреям, но по обоим пунктам была учинена проверка. В отместку Штернберг через Эзау подкинул шефу СС идею вплотную занять Мёльдерса устранением советской верхушки (за что оккультный отдел уже неоднократно брался и всякий раз терпел неудачу). По рассказам, Гиммлер даже позволил себе накричать на чернокнижника — отводя глаза под его тяжёлым взглядом: «Это ваше… ваше скопище шарлатанов! Сколько марок они сожрали за последний месяц? Где ваша порча, энвольтация, где ваша хвалёная чёрная магия? Почему Сталин всё ещё жив?..»

Эти дрязги не оставляли возможности уделять внимание научным изысканиям, зато задавали крепкий ритм повседневной жизни — и именно его Штернбергу стало остро не хватать, когда всё как-то вдруг улеглось. Он ощутил незнакомую доселе пустоту бездействия. Впервые ему пришлось заставить себя взяться за работу — вернуться к Зеркалам, амулетам, руническим таблицам, книгам. Впервые он не чувствовал никакого интереса ко всем этим вещам.

Незадолго до Рождества он силком затащил себя в лабораторию, где находились Зеркала, — отчаянно надеясь, что вид собственного грандиозного изобретения приведёт его в привычное состояние всегдешней работоспособности. Чуда не произошло. Гладкие металлические плоскости, такие отрешённые в ровном электрическом свете, блестели холодно и жёстко. Зеркала были не такие, как раньше, — да и сам Штернберг был теперь совсем иным. Его рука, хлопнувшая по массивному выключателю у двери, уже не могла быть той рукой, что поделилась теплом с тысячелетними камнями Зонненштайна, — потому что эта рука держала плеть, подписывала приказы о жизни и смерти, жала, не брезгуя, руки тем, кого Зеркала за мгновение превратили бы в зловонные головешки. «Да Зеркала ведь вовсе и не моё изобретение, — вспомнилось вдруг. — Зонненштайн стоял десятки веков до меня и простоит ещё столько же, пока вновь не решит поведать кому-нибудь свою тайну».

Он почувствовал ледяной укол страха — и страх нарастал с каждым шагом, приближавшим его к кругу Зеркал. Когда он миновал первый ряд металлических пластин, то поймал себя на том, что непроизвольно втягивает голову в плечи. Он обречённо ожидал чего-то очень скверного — но ничего не случилось. И всё же явственно чувствовалось напряжение, сковавшее сухой воздух. Прежде Зеркала принимали его, словно совершенно естественную свою часть, — теперь же ещё не отвергали, но новый Штернберг, вот такой, как сейчас, — уже переставал Зеркалам нравиться. И лучше ему было сейчас уйти.

Штернберг повернулся и медленно пошёл прочь.

От 24.X.44

Волчьи следы пунктирной линией уходили к жертвеннику. Неровная строка одинаковых символов на наливающемся вечерней синевой снегу. Я огляделся, нашаривая на боку пистолет. Оружия не было. На мне, кажется, вообще ничего не было, но холода я не чувствовал. Я провёл ладонью по лицу и не обнаружил очков — но чёткость всего окружающего резала глаза. Мегалиты казались выше и были отполированы до зеркального блеска, небо терялось в пасмурной мгле. Я перевёл взгляд на цепочку следов, но теперь снег был ровен и чист. Я нагнулся и погрузил руку в снег, как в туман, ничего не ощутив.

На алтарном камне сидела старуха. Я не видел, как она подошла, и не почувствовал ничьего присутствия — до тех пор, пока не выпрямился и не поднял на неё глаза. Седые её волосы скрывали лицо, свисая до самой земли, сливаясь с белёсой тканью длинного платья. Она что-то бормотала себе под нос, посмеиваясь, и этот едва слышный свистящий шёпот будто пригвоздил меня к месту. Вытянув худую руку, она встряхивала небольшой кожаный мешочек: содержимое его дробно клацало. Затем она резко перевернула мешок. На снег высыпались прямоугольные деревянные пластинки — у меня были такие же для рунических гаданий, выточенные из ясеня. Многие вонзились ребром, ещё больше упали чистой стороной вверх. И только одна обратила свой знак к глухому тёмному небу.

— Ха… ха… ха… — тихо засмеялась старуха, тряся патлатой головой.

— Внезапно меня от пят до затылка пронзил ледяной холод, я наконец ощутил, что стою голым на морозе, по щиколотку в снегу.

— Хагла… ха-ха… хагала… — бормотала и подхехекивала безумная старуха, вытаскивая плашку из снега длинными острыми пальцами с отвратительными ногтями.

Наконец я нашёл в себе силы сделать хотя бы шаг назад — и моя нога скользнула по чему-то твёрдому, гладкому, как сосновый сук, с которого содрана кора.

— Хагалац, — отчётливо произнесла старуха, показывая мне руну на плашке.

Позади меня что-то бугрилось под снегом. Пересиливая вязкую слабость, я тронул это ногой: из-под белого покрова показалась ветхая грязно-полосатая ткань. Сквозь прорехи просвечивало застывшее, жёлтое, как кость, тело. Я отшатнулся.

— Хагалац! — выкрикнула старуха ясным, молодым голосом.

Вся площадь у жертвенника была покрыта занесёнными снегом телами, и я знал, что на каждом трупе — роба узника. Я дико оглянулся на старуху.