— Хагалац! Хагалац! — яростно выкрикивала она, тыча в мою сторону зажатой в тёмных когтях руной. Я увидел её глаза — презрительные, холодные, прозрачные, как вода, глаза молодой женщины — и попятился от её взгляда.

И тут мне в щиколотку впились костлявые пальцы. Я рванулся что было сил, упал плашмя, лицом в снег, и захлебнулся воплем.

Проснувшись, я очень долго не мог прийти в себя. Я до сих пор очень отчётливо помню этот сон. С того утра в лаборатории я до весны не показывался.

Штернберг возобновил начатое пару месяцев назад составление лечебных заговоров по типу необыкновенно действенных заклинаний, вырезанных на жезлах древних целителей из Рибе, но только испохабил свои предыдущие наработки. Плюнув на заговоры, взялся за дешифровку рунических надписей, привезённых с севера очередной экспедицией «Аненэрбе», но лишь вконец измочалил себя, злясь на свою неподъёмную тупость, какой прежде за ним вроде бы не водилось. Несколько последующих дней он провёл в тяжёлом внутреннем оцепенении — либо бездеятельно сидя в кабинете и листая какие попало книги и газеты, либо шатаясь по своему подотделу и придираясь к подчинённым.

Как-то утром Штернберг обнаружил на столе загадочную записку: плотная белая карточка, на ней чёрными чернилами выведена перевёрнутая руна «Альгиц» с горизонтальной чертой внизу, чтобы положение знака было очевидно, а ниже — короткая руническая надпись, которую можно было истолковать по-разному: «приглашение», «поощрение» и «симпатия». «Альгиц» служила одним из символов «Аненэрбе», кроме того, это была личная руна Штернберга, иногда он ставил её на документах отдела вместо подписи. В прямом положении «Альгиц» означает защиту, просветление и жизнь; в перевёрнутом — смерть. Таким образом, записка была полна каких-то отвратительных намёков. Штернберг брезгливо усмехнулся: что за идиотская шутка. Затем подумал: неплохо бы узнать, чья же это идиотская шутка. Он накрыл карточку левой ладонью и в расчищенном усилием воли сознании ощутил веяние мертвенного холода, трупной гнили. Мёльдере… Штернберга пробрала дрожь: он вспомнил то, о чём напрочь забыл за последний безумный месяц. О чём там предупреждал Зельман? «Кому-то вздумалось проверить вас на прочность…» Это назначение в равенсбрюкскую комиссию — по рекомендации Мёльдерса, следует отметить особо. Два шпика в лагере. Теперь ещё это вредительство. Ведь предостерегали же. Неужто и впрямь доигрался? Поговаривают, у Мёльдерса есть такое развлечение: «охота». Для охоты, как известно, надо найти дичь — а дальше её преследуют, гонят. Покуда не загонят. В самом деле — ты только глянь на себя, жалкий кретин, в каком ты сейчас состоянии. Задремав минут на десять, ты с воем просыпаешься от очередного кошмара. Тебя мотает из стороны в сторону от недосыпания. Ты имеешь слабость подумывать, будто всё, чем ты занимаешься, недостойно и бессмысленно. Тебя уже следует добить из милосердия, а ведь всё только началось…

В кабинет без стука вошёл хауптштурмфюрер Валленштайн и, игнорируя раздражённое замечание Штернберга по поводу отсутствия у некоторых людей даже намёка на воспитанность, хлопнул о край стола какими-то бумагами и возмущённо начал:

— Вот, изволь полюбоваться на отчёт наших прорицателей. Давно пора распустить их всех к чёртовой матери, дармоедов, а ещё лучше отправить на фронт, там от них хоть какая-то польза будет. Практикуя авгурии, они извели целую птицеферму только для того, чтобы напророчить, будто следующей зимой на Дрезден упадёт комета, — информативно, не находишь?

Штернберг молча показал ему записку. Валленштайн взял карточку, потеребил.

— Мертвечиной пахнет. Никак Мёльдерс?

— Он самый.

Валленштайн задумчиво наблюдал за Штернбергом, вяло перелистывавшим отчёт.

— Бумаги-то переверни. Или тебе и так ладно?

Штернберг отшвырнул отчёт и досадливо взъерошил волосы.

Валленштайн уселся в кресло напротив.

— Я смотрю, этот обертруп тебе уже некрофильские любовные записочки пишет. Оно и неудивительно. Ты себя в зеркале-то видел? Что вообще с тобой происходит?

Штернберг неопределённо развёл руками. Он сам не знал, к чему показал записку своему заместителю, — вероятно, в глубине души всё-таки хотел нарваться на подобные вопросы. Но что он мог ответить? Что мог объяснить этому Валленштайну — цинику, бабнику, весельчаку, чьей безукоризненной гвардейской красоте и непоколебимому душевному здоровью люто завидовал, — что мог рассказать о томительном ощущении грандиозного вывиха всего мироздания, о мучительном воспалении восприятия реальности, о том, что он чувствовал себя самой болезненной точкой в натянутой ткани времени и пространства. Сопутствовавшее первым равенсбрюкским дням странно-смещённое видение мира переросло в полнейшее уплощение, расслоение, отмирание всего окружающего, того, что раньше казалось таким живым, полнокровным, важным и нужным. Да, Валленштайн был отличным помощником, хорошим приятелем, но разве ему дано было понять всё это — хотя бы умозрительно? Валленштайн признавал за Штернбергом заслуженное право на первенство, но позволял себе снисходительно посмеиваться над молодостью, эксцентричностью и причудами начальника.

— Если ты и дальше будешь продолжать в таком духе, Мёльдерс обкончается от удовольствия, сочиняя тебе эпитафию. Есть у него такой конёк. Говорят, он коллекционирует самые поэтичные надгробные надписи, да и сам пописывает — такие проникновенные, что закачаешься.

Штернберг бледно усмехнулся:

— Нет уж, такой радости я ему не доставлю.

— Признайся, это концлагерь на тебя такое впечатление произвёл?

— Ну, допустим, ты прав…

Валленштайн подумал немного и заявил:

— Слушай, наплюй. По двум конкретным причинам. Во-первых, сидит там сплошная дрянь — жиды, уголовщина да красножопые. Во-вторых, всё это добро не по нашему ведомству. Мы делаем своё дело, а ребята из «кацет» — своё, и лучше бы нам, конечно, вовсе не пересекаться…

— Макс, трёхлетние дети, по-твоему, преступники? — сухо спросил Штернберг. — А когда солдатня избивает ногами беременную женщину, пока у той не случится выкидыш, — это не преступление? А что тогда вообще считать преступлением?

— Ну а что ты предлагаешь делать? — едко полюбопытствовал Валленштайн. — Идти вешаться?

— Да ну тебя к дьяволу. Разве я похож на идиота?

— Ну и в чём тогда проблема?

— Не знаю… — Штернберг уже жалел, что спровоцировал этот никчёмный разговор.

— Вот на таких, как ты, существует одно верное народное средство: налиться выпивкой — и по бабам, снова накачаться — и снова по бабам, чтоб две по бокам, одна сверху, и через неделю всё как рукой снимет.

Штернберг скривился от омерзения.

— Показать бы тебе коллекцию некоего оберштурмфюрера Ланге. Вмиг бы стал полным импотентом.

— А, так у тебя уже и с этим проблемы? Вот теперь-то я действительно тебя понимаю, да… Это психическая травма, не иначе. С одним моим приятелем тоже такое было, после того как его самолёт подбили. Целых полгода у него потом ни в какую не вставал…