— Ну… да…

— И избавляет ли шампунь, которым я пользуюсь, от перхоти,или, наоборот, от него её становится только больше…

Его слова напоминают ей кое о чём.

— Я купила флакон этого «тегрина», о котором говорила тебе.Он в душе. Я хочу, чтобы ты его попробовал.

Он хохочет.

Видишь? Видишь? Идеальный пример. У тебя холизмическийподход.[43]

— Я не знаю этого слова.

Он вдавливает сигарету в пепельницу, выкурив лишь начетверть.

— Он означает, что ты, когда смотришь на меня, видишь сголовы до пят. С одного бока до другого, и всё, что ты видишь, одинаково важно.

Она обдумывает его слова, кивает.

— Пожалуй.

— Ты не знаешь, каково это. В детстве, когда я был всеголишь… когда я был одной личностью. Эти последние шесть лет, когда я сталдругой. Это определённо шаг к лучшему, но всё равно остаётся полно людей, чтоздесь, что в Питтсбурге, которые считают Скотта Лэндона… чудесным «музыкальнымавтоматом». Бросаешь в него пару баксов, и он выдаёт долбаную историю. — Вголосе злости не слышится, но Лизи чувствует, что он может разозлиться. Современем. Если он не найдёт места, куда сможет прийти и почувствовать себя вбезопасности, то начнёт злиться. И да, она может стать тем человеком, ккоторому он сможет прийти. И да, она сможет создать такое место. Он ей в этомпоможет. В определённой степени они его уже создали. — Ты — другая, Лизи. Японял это с того первого раза, как встретил тебя на вечере блюзов в Мэн-лодж…ты помнишь?

Иисус, Мария и Иосиф-Плотник, она помнит. В тот вечер онапошла в университет, чтобы посмотреть на художественную выставку, развёрнутуюоколо аудитории Хока, услышала музыку, которая доносилась из Мэн-лодж, и вошла,просто так, из прихоти. Он пришёл несколькими минутами позже, огляделпрактически полный зал и спросил, занята ли вторая половина скамьи, на которойона сидела. Она едва не прошла мимо Мэн-лодж. Если бы не заглянула туда, успелабы на автобус, который отъезжал в Кливс-Миллс в половине девятого. Если быпрошла мимо, то в эту ночь лежала бы в постели одна. От этой мысли у неёвозникают те же ощущения, что и при взгляде вниз из окна на высоком этаже.

На вопрос Скотта она отвечает лишь кивком. — Ты для меня… —Скотт умолкает, потом улыбается. Улыбка у него божественная, пусть зубы икривоваты. — Ты для меня — пруд, к которому мы всё спускаемся, чтобы напиться.Я рассказывал тебе о пруде?

Она снова кивает, улыбается. Он не рассказывал напрямую, ноона слышала, как он говорил о пруде, когда читал свои произведения, и налекциях, которые она посещала, откликаясь на его приглашения, сидела на галёркев аудитории «Бо-ардмен 101» или «Литтл 112». Говоря о пруде, он вытягиваетруки, словно погрузил бы их в пруд, будь такая возможность, и вытаскивал быоттуда то, что там водится (может, языки-рыбы). Она находит это таким милым,таким мальчишеским жестом. Иногда он ведёт речь о пруде мифов, иногда — о прудеслов. Он говорит, что всякий раз, когда ты называешь кого-то умником илиплохишом, ты пьёшь из пруда или бродишь по мелководью, а вот если ты посылаешьребёнка на войну или туда, где он будет подвергаться смертельной опасности,потому что ты любишь родину и учишь ребёнка любить её, тогда ты плаваешь в этомпруду… на глубине, где также плавают голодные твари с большими зубами.

— Я пришёл к тебе, и ты видишь меня целиком, — говорит он. —Ты любишь меня всего, по всему экватору, и не из-за какой-то истории, которую янаписал. Когда твоя дверь закрывается и мир остаётся снаружи, мы смотрим глазав глаза.

— Ты гораздо выше меня, Скотт.

— Ты знаешь, о чём я говорю.

Она решает, что да, знает. И слишком этим тронута, чтобыглубокой ночью согласиться на то, о чём она может сожалеть утром.

— Мы поговорим об этом утром. — Она берёт пепельницу сокурком, ставит на пол. — Спроси меня тогда, если ещё будет на то желание.

— Желание будет, — с абсолютной уверенностью заявляет он.

— Посмотрим. А пока давай спать.

Он поворачивается на бок. Лежит выпрямившись, но, засыпая,начнёт сворачиваться. Колени подберутся к узкой груди, а лоб, за которымплавают все эти экзотические истории-рыбы, уткнётся в стену.

Я знаю его. Как минимум начинаю узнавать.

При этом она чувствует ещё одну волну любви к нему и должнасомкнуть губы, чтобы с них не слетели опасные слова. Которые трудно взятьназад, если уж они произнесены. Может, и невозможно. Она ограничивается тем,что прижимается грудью к его спине, а животом — к голому заду. Несколькопоздних цикад трещат за окном, и Плутон снова гавкает, неся ночную вахту. Онавновь начинает засыпать.

— Лизи? — Голос доносится словно из другого мира.

— М-м-м-м?

— Я знаю, ты не любишь «Дьяволов»…

— Ненавижу. — Это всё, что ей удаётся вымолвить, только такона и может выразить своё критическое отношение, проваливаясь, проваливаясь,проваливаясь в сон.

— Да, и ты не одна такая. Но мой издатель их любит. Онговорит, в «Сейлер-Хауз» решили, что это должен быть роман «ужасов». Я невозражаю. Есть же такая поговорка: «Хоть горшком назови, только в печь неставь».

В сон, в сон, голос доносится с конца длинного тёмногокоридора.

— Мне не нужен Карсон Форей или мой агент, чтобы понять, чтоблагодаря «Дьяволам» я ещё долго не умру с голоду. Я достаточно занималсямелочёвкой. А теперь иду дальше, но не хочу идти один. Я хочу, чтобы ты пошласо мной.

— Спи… Хва… гов…

Она не знает, спит он или нет, но… вот чудо-то (синеглазоечудо), Скотт Лэндон наконец-то замолкает.

Лизи Дебушер просыпается субботним утром невероятно,фантастически поздно — в девять часов, и тут же в её ноздри проникает запахжарящегося бекона. Солнечный свет льётся на пол и на кровать. Она идёт накухню. Он в одних трусах, жарит бекон, и Лизи приходит в ужас, увидев, что онснял повязку, которую она с таким тщанием накладывала на его раны. Когдаупрекает его, Скотт просто говорит, что под ней чесалась кожа.

— А кроме того, — он протягивает ей руку (тем самым жестом,что и вчера, когда вышел из темноты, и ей с трудом удаётся подавить дрожь,грозящую прокатиться по всему телу), - при свете дня всё не так уж и плохо,правда?

Лизи берёт его руку, подносит ладонь к глазам, словнособирается предсказать судьбу, и смотрит, пока он не отдёргивает руку, говоря,что бекон сгорит, если его не перевернуть. Она не удивлена, не потрясена;должно быть, эти эмоции приберегаются для тёмных ночей и тёмных уголков памяти,а не для солнечного субботнего утра, когда старенький «филко» на подоконникетранслирует какую-то весёленькую песенку. Не удивлена, не потрясена… но внедоумении. Думает лишь об одном: порезы выглядели куда более ужасными, чембыли на самом деле. И она просто запаниковала. Потому что эти раны, конечно же,не царапины, но далеко не столь серьёзны, как ей казалось. Кровь в них непросто свернулась, порезы уже начали затягиваться. Если бы вчера она привезлаего в отделение неотложной помощи Дерри-Хоум, там их, возможно, не приняли бы стакой ерундой.