Все Лэндоны поправляются очень быстро. По-другому намнельзя.

Тем временем Скотт вилкой перебрасывает хрустящий бекон сосковороды на двойной слой бумажных полотенец. С точки зрения Лизи, он,возможно, хороший писатель, но повар точно преотличный. Если уж берётся заготовку. Впрочем, ему определённо нужны новые трусы. Эти растянуты донеприличия, обвисли, и эластичная лента на поясе вот-вот оторвётся. Придётся ейзаняться покупкой ему новых трусов, когда пришлют тот самый королевский чек, окотором он упоминал, но, разумеется, думает она не о нижнем бельё, это как разнеактуально. Её разум пытается сравнить увиденное этой ночью (эти глубокие,вызывающие тошноту рыбьи жабры, ро-зовизну, переходящую на дне ран впечёночно-красное) и то, что ей продемонстрировали утром. Эту разницу междупростыми порезами и глубокими ранами, и неужели она действительно думает, чтона ком-либо раны могут заживать так быстро, если оставить в стороне библейскиеистории? Действительно думает? Он же пробил рукой не оконное стекло, астеклянную панель теплицы. И теперь они должны что-то с этим сделать, Скоттунужно…

— Лизи?

Оторвавшись от своих мыслей, она видит, что сидит закухонным столом, нервно зажав подол футболки между бёдрами.

— Что?

— Одно яйцо или два? Она задумывается.

— Два. Пожалуй.

— Глазунью или болтушку?

— Глазунью.

— Мы поженимся? — Он спрашивает тем же тоном, разбивая яйцанад сковородой.

Она улыбается — не обыденному тону, а краткости фразы,которую он без труда мог бы расцветить и удлинить, а потом осознаёт, что неудивлена… Она этого ожидала — возвращения к пройденному. И, должно быть,каким-то уголком сознания думала над этим предложением, даже когда спала.

— Ты уверен? — спрашивает она.

— На все сто. А что думаешь ты, любимая?

— Любимая думает, что идея стоящая.

— Хорошо, — кивает он. — Это хорошо. — После паузыдобавляет: — Спасибо тебе.

Минуту или две оба молчат. Стоящий на подоконнике «филко»транслирует музыку, которую папаня Дебушер никогда бы не стал слушать. Насковородке скворчит яичница. Лизи голодна. И счастлива.

— Осенью, — говорит она.

Он кивает, тянется за тарелкой.

— Хорошо. Октябрь?

— Рановато, наверное. Скажем, где-нибудь на Деньблагодарения. Тебе яйца остались?

— Одно. Я больше и не хочу.

— Я не выйду за тебя замуж, если ты не купишь новые трусы.Он не смеётся.

— Тогда это и будет моей первой покупкой.

Он ставит перед ней тарелку. Яичница с беконом. Она такголодна. Начинает есть, а он разбивает над сковородой последнее яйцо.

— Лиза Лэндон, — говорит он. — Что скажешь?

— Я думаю, звучит неплохо. Это… как это называется, когдаслова начинаются с одной буквы?

— Аллитерация.

— Да. Именно. — Теперь она произносит эти два слова сама: —Лиза Лэндон. — Ей нравится, как и приготовленная им яичница.

— Маленькая[44] Лиза Лэндон, — говорит он и подбрасываетсвою яичницу в воздух. Она переворачивается дважды и приземляется точно набекон.

— Ты, Скотт Лэндон, обещаешь крепить узы брака и держатьсвою штучку взнузданной? — спрашивает она.

— Всегда и везде, — соглашается он, и они начинают смеятьсякак безумные, а радиоприёмник транслирует музыку, залитый солнечным светом.

Co Скоттом она всегда много смеялась. А неделей позже порезына его руке, даже на предплечье, зажили. Не осталось и шрамов.

Когда Лизи просыпается снова, она уже не знает, гденаходится: в прошлом или настоящем. Но первого предутреннего света, которыйпрокрался в комнату, достаточно, чтобы разглядеть синие обои и морской пейзажна стене. Итак, это спальня Аманды, и всё вроде бы правильно, но при этомкак-то не так; ей кажется, что это сон о будущем, и она видит его, лёжа наузкой кровати в квартире, которую большинство ночей делит со Скоттом и будетделить до свадьбы в ноябре.

И что её разбудило?

Аманда повернулась к ней спиной, и Лизи лежала, всё так жеприникнув к ней, груди — к спине Анды, живот — к тощему заду, так что же еёразбудило? У неё нет желания опорожнить мочевой пузырь… во всяком случае, ононе такое уж сильное, тогда что?…

Аманда, ты что-то сказала? Ты что-то хочешь? Может, глотокводы? Осколок стеклянной тепличной панели, чтобы перерезать вены?

Мысли эти проносятся в голове, но Лизи не раскрывает рта,потому что у неё возникла странная идея. Да, она видит быстро седеющую гривуволос Аманды и кружева воротника её ночной рубашки, но в действительности она впостели со Скоттом. Да! В какой-то момент этой ночи Скотт… что? Перебрался извоспоминаний Лизи в тело Аманды? Что-то вроде этого. Идея необычная, всё так,но Лизи предпочитает молчать, потому что боится; если она заговорит, Амандаможет ответить голосом Скотта. И что она тогда сделает? Закричит? Закричит так,чтобы, как говорится, разбудить мёртвых? Конечно, идея абсурдная, но…

Но посмотри на неё. Посмотри, как она спит, подтянув коленик груди и согнув шею. Будь там стена, она бы упёрлась в неё лбом.Неудивительно, что ты подумала…

И тут, в пять утра, в слабом свете, предваряющем восходсолнца, лёжа спиной к Лизи, так, что та не могла видеть её лица, Амандазаговорила.

— Крошка, — говорит она. Пауза.

— Любимая, — говорит она.

Если внутренняя температура Лизи прошлым вечером падала надесяток градусов, тут она упала на все двадцать пять: хотя слова эти произнёс,несомненно, женский голос, говорил Скотт. Лизи прожила с ним больше двадцатилет. И узнаёт Скотта, когда слышит его.

Это сон, сказала она себе. Вот почему я не могу даже понять,настоящее это или прошлое. Если я оглянусь, то скорее всего увижуполотнище-самолёт «ПИЛЬСБЕРИ — ЛУЧШАЯ МУКА», зависший в углу.

Но она не может оглянуться. Долгое время она не может дажепошевелиться. Что заставляет её заговорить, так это усиливающийся свет. Ночьпрактически уступила место дню. Если Скотт вернулся (если она действительнободрствует и это не сон), значит, на то есть причина. И он не собираетсяпричинить ей вред. Он никогда не причинял ей вреда. Во всяком случае…намеренно. Она вдруг осознаёт, что не может произнести ни его имя, ни имясестры. Они неуместны. Оба имени неуместны. Она видит себя, хватающую Аманду заплечо и поворачивающую к себе. Чьё лицо она увидит под седеющими кудряшкамиАманды? Допустим, Скотта? О дорогой Боже, допусти это.