Корпуса Мордвинова на Тверской теперь мемориал — пройдите и убедитесь: всюду висят мраморные доски с именами маршалов, генералов, композиторов, писателей и прочих знаменитостей и сильных мира сего, скорее, мира того, сталинского… Ах, как я обрадовалась Олиной удаче — тем более что я, со своим высшим образованием, жила тогда в одной из самых вонючих московских коммуналок на Цветном бульваре!..

В гости к Оле я не пошла, о чем жалею до сих пор, но камень она с моей души сняла.

Совсем другой случай был с Ниной Яшиной. Кстати, сама она говорила не «случай», а «случай»!

Тяжелый «случай».

Нина Яшина — приземистая девчонка с кривыми от рахита ногами, но с красивым лицом, которое, впрочем, портили зубы, росшие неправильно, — была в 16-й школе заметной фигурой. По праву занимала почетное место в пионерском «активе» и среди пионервожатых. Очень рано стала комсомолкой, часто выступала на собраниях — язык у нее был подвешен неплохо, хотя она была малограмотна. Успеваемость Нины Яшиной была на уровне успеваемости Оли Хализевой. Все это знали. Но разговоров на эту тему вести не рекомендовалось. Довольно скоро я поняла: Нине Яшиной нужен аттестат об окончании десятилетки. Именно аттестат, учиться она нигде больше не собиралась и идти на завод тоже. И за этот аттестат она боролась. Это была холодная хищница, не по годам целеустремленная, смышленая и циничная. И за пазухой она держала козырную карту — пролетарское происхождение. Ее отец был пьяница-сапожник.

Кто бы осмелился в начале 30-х выгнать из школы дочь рабочего? Наша директриса Иоффе перед ней заискивала. Директриса завела роман с нашим же военруком (в школе в обязательном порядке был предмет под названием «военное дело»). И Иоффе, и немолодой военрук наверняка были членами партии с большим стажем, а в 30-х шла отчаянная борьба с уклонами, с оппозицией, с чертом в ступе. Начиналась эпоха Большого террора. И у кого из старых партийцев не было старых грехов? Выступил когда-то на ячейке вместе с троцкистом, который, возможно, и сам не знал, что он троцкист… Или посочувствовал «рабочей оппозиции»… Или просто дружил с парнем, которого «разоблачили»…

Достаточно было одного слова Нины Яшиной — и вся школа взлетела бы на воздух или полетела в тартарары. И директриса, и ее возлюбленный, и наша молоденькая учительница обществоведения — кстати, очень толковая — не желали портить с Ниной отношения.

Понимала ли я это тогда? Конечно нет. Просто почувствовала, что Нину Яшину правдами и неправдами протащат через три класса — восьмой, девятый и десятый — и выдадут ей аттестат. Ее почти не спрашивали на уроках. А контрольные она писала со шпаргалками.

Никогда не забуду разговоров Нины с директрисой при встречах на переменках.

— Ну как отец, Нина? — участливо спрашивала Иоффе.

— Дерется, — отвечала Нина с удовлетворением. — Вчера опять пришел пьяный. Я еле тетрадки спасла. Порвать хотел.

— Надо на него управу искать. Милицию вызвать. Он вас с матерью доведет…

И Нина отвечала:

— Да, придется. Хоть бы его в тюрьму посадили, окаянного. Ведь с ножом кидается. — А потом вздыхала: — Жалко все же.

Нет, Нина не хотела стать Павликом Морозовым. Ее отец, хоть и пьяница, был не кулак проклятый, а рабочий… Его следовало пожалеть.

Нина Яшина была яркой представительницей «актива», который определял лицо 16-й школы. Вспоминаю и другого такого активиста — Колю Фомина, он учился классом ниже. Был хитрый и злой. И обладал феноменальной способностью отличать «наших» от «не наших». Однажды в пионерлагере мы сидели под вечер на бережке. И Ира Козлова, моя соученица, очевидно не рабоче-крестьянского происхождения, очень красиво поплыла стилем баттерфляй. А потом в реку вошла курносая Вера и поплыла быстро, по-собачьи, догоняя Иру. И Фомин сказал:

— Верушка-то наша без всяких этих фокусов плывет, по-простецки и куда лучше Козлихи.

И сплюнул.

У этого Фомина были маленькие, очень близко посаженные глазки и непропорционально длинные руки. Длинными руками он тискал Верушку. Тискал, похотливо улыбаясь.

Жертвами Фомина оказались я и моя подружка Шура Ривина. Мы обе усердно посещали школьный драмкружок — в 23-й была талантливая «Синяя блуза», а в 16-й — драмкружок, где ставили, не мудрствуя лукаво, пьесы модных драматургов. В тот раз поставили пьесу Киршона «Чудесный сплав». Я играла главную героиню, а Шура — уж не помню кого. Актриса я была исключительно бездарная, что, по-моему, и сама понимала, но играла с удовольствием, никакого страха перед публикой не испытывала. И очень гордилась тем, что по ходу пьесы закуриваю папиросу и пускаю дым. Дело было уже в десятом классе.

После окончания спектакля меня увязались провожать ребята из соседней школы. Пошла со мной и Шура, которая жила напротив школы. Но не успели мы сделать и нескольких шагов, как на провожатых набросились наши парни. Вышла большая драка. Нас забрали в милицию. И моим напуганным родителям пришлось всех вызволять. Самое удивительное, что мальчики из 16-й школы не были в нас заинтересованы. Я романов вообще не заводила, а Шура хоть и крутила романы, но не с ребятами из 16-й школы.

Все равно мы были видные девочки (тогда говорили не «девочки», а «девчата»). И «не нашим» парням не следовало нас провожать.

«Наши» — «не наши» — это пошло с тех далеких времен.

Много еще было неписаных законов в 16-й школе и у ее «актива».

Осталось только определить, что такое «актив». Понятие «актив» было тесно связано с понятием «общественная работа». В Стране Советов общественной работой должен был заниматься каждый гражданин, желательно с младых ногтей и до гробовой доски. О людях часто говорили: он хороший «общественник», несет большую общественную нагрузку. Даже в 80-х старухи-переводчицы с серьезным видом сообщали, что они очень заняты, ведут в Союзе писателей «общественную работу».

Считалось, что свою работу ты делаешь для себя, ибо получаешь за это деньги, а общественную — для коллектива, бесплатно. Следовательно, она главнее.

И как только совки додумались до такой чуши?

«Актив» в 16-й школе был названием группы рьяных общественников. С начала 20-х в «актив» входили ребята из школьного самоуправления. Но в начале 20-х годов было не только реальное школьное самоуправление, но и коммуны, где Макаренко перековывал трудных подростков с помощью чекистов… А в 30-х, о которых сейчас речь, в окаянных 30-х, макаренковские коммуны были так же невозможны, как и демократическая и свободная школа. Ничто свободное не могло существовать в государстве Сталина, под сенью Ягоды — Ежова — Берии на фоне загнанных в колхозы крестьян и запуганных горожан…