я, как солдат Теркин на том свете, чувствовала порой, что еще не дошла до необходимой кондиции. Но до Теркина оставалось еще лет тридцать, и их нужно было как-то прожить. Я их прожила более-менее благополучно не в последнюю очередь благодаря педагогам 16-й школы. Они меня вразумили на всю жизнь.

Расскажу только о двух эпизодах. Как известно, в 1934 году с большой помпой прошел Первый съезд советских писателей. Подробные отчеты о нем появились во всех центральных газетах. После первого дня съезда перед уроками, сидя на последней парте (мы с Шурой из особого кокетства часто садились на последнюю парту) и собрав вокруг себя кружок ребят, я стала разглагольствовать о том, каким слабым, неинтересным оказался доклад Максима Горького и какой вообще этот Горький дутый авторитет.

Прозвучал звонок, в класс вошел Елеонский. Послушал минуту. Потом начал урок, провел его, а в конце сказал, что просит меня задержаться. Ему надо со мной поговорить. Разговор был короткий. Мягкий интеллигентный Елеонский сказал: «Люся, ни с кем и никогда не обсуждайте творчество Максима Горького. Вы неглупый человек и, знаю, последуете моему совету. Нет, даже не совету, а приказанию…»

Прошло восемьдесят с лишним лет, и я еще помню совет-приказание моего дорогого учителя Елеонского… Напрасно горьковеды типа Вадима Баранова в конце XX века убеждали меня, что Горький был чуть ли не диссидентом и что Сталин за это отравил его. Горький в 30-х годах находился под особым покровительством Сталина, он был персоной грата. Своего рода вывеской сталинского режима.

К счастью, Елеонский внушил мне, что осуждать Горького в 30-х смерти подобно. И если до того дня мой замечательный учитель литературы молча выслушивал мои гневные тирады о Демьяне Бедном, о Безыменском, о Жарове и Уткине, о том, что они и не поэты вовсе, если он долго терпел мои риторические вопросы, почему мы не проходим в школе Маяковского и Блока, то тут он понял, что пора вмешаться и сказать свое веское слово.

Было и еще одно предупреждение Елеонского, которое я не сразу поняла. Однажды в десятом классе после уроков ребята окружили Елеонского и стали обсуждать с ним, кому в какой институт поступать. Я молчала. О том, что будет создан ИФЛИ, никто еще не знал, а в педагогический на литературный факультет мне не очень-то и хотелось. Елеонский сам обратился ко мне с вопросом: «А вы куда намерены идти?» Пожав плечами, я нерешительно сказала: «Наверное, все же на литературный факультет. Куда же еще?» Елеонский неожиданно возразил: «Зачем? Вы ведь, кажется, хорошо учитесь по математике. Поступайте лучше на математический в МГУ».

Наступила долгая пауза, удивилась не только я, но и другие ребята. А я еще и смертельно обиделась. И сказала:

— Почему вы меня отлучаете от литературы? Я ведь люблю литературу…

Елеонский явно смутился и возразил:

— Я не отлучаю вас от литературы, просто советую — оканчивайте математический факультет, поработайте несколько лет, а потом займетесь литературой…

Не так уж скоро я поняла, почему учитель хотел, чтобы я несколько лет изучала точные науки. Приближались годы Большого террора, и мой образ мыслей вкупе с моим длинным языком могли навлечь на меня большую беду!

Какой прекрасный человек был Елеонский и как отважно он воспитывал меня, наивную дуру!

Примерно так же действовала и наша учительница обществоведения по фамилии Аксельрод. Это была маленькая энергичная молодая женщина. Несмотря на то что ее предмет был исключительно занудный, Аксельрод уважали. И она сумела внушить всему классу, что, когда речь идет о высказываниях Сталина, их надо не обсуждать, не интерпретировать, не пытаться привнести в них что-то новое, а повторять слово в слово, желательно заучить наизусть. Это она нам вбила в мозг, в кровь, в гены на всю жизнь. И, учась в ИФЛИ, я поняла, насколько это важно.

Так что, пожалуй, недаром моя судьба сделала небольшой поворотик и я поступила не в интеллигентскую 24-ю школу, а в «рабочую» 16-ю, где умные люди рано сообразили, куда мы движемся.

Но что значит мой маленький поворотик по сравнению с тем гигантским судьбоносным поворотом, который в 30—40-х совершил «наш Рулевой» товарищ Сталин? Товарищ Сталин отважно свернул с широкой, так сказать намоленной революционерами всех стран и народов, дороги, ведущей к Мировому Царству Коммунизма, на старый русский тракт, по которому век назад проезжал на своей знаменитой тройке господин Чичиков и который вел прямиком к вооруженному до зубов государству русопятов, вольготно раскинувшемуся на одной шестой части суши. Там Русью пахло, русским духом пахло. И отнюдь не пахло марксизмом-ленинизмом.

А всему населению одной шестой части суши, старым и малым, следовало бодренько вписаться в этот сталинский поворот. Но это только в перспективе…

Здорово меня занесло! Но ведь так все и было. Я ничего не выдумываю. И мои тогда еще совсем юные глаза это видели.

А теперь надо возвращаться в Первый Басманный переулок, в 16-ю школу.

Скажу напоследок, что школа была на редкость голосистая и пели там при каждом удобном случае.

Пели чаще всего бодрые революционные песни, популярный марш дальневосточных партизан «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…».

Пели также «Авиамарш»:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор.

Нам разум дал стальные руки-крылья,

А вместо сердца — пламенный мотор…

Пели в 16-й школе и старые солдатские песни с припевом: «Соловей, соловей, пташечка… Канареечка жалобно поет» или грустные песни, которые почему-то называли «цикорием», например: «Раскинулось море широко». Среди грустных была и душещипательная песня о девушке из «маленькой таверны», которую полюбил «суровый капитан». Наконец, пели блатные песни, знаменитую в ту пору «Мурку», Мурку-изменщицу, которая «зашухерила всю нашу малину».

Криминальная романтика, равно как и блатной язык, и в самые суровые сталинские времена в России была в ходу. Жулики и даже убийцы не считались врагами народа. То была развеселая братва, что называется, со своим образом жизни.

Опять меня занесло. Итак, у нас в школе хорошо пел тот же «актив». Те же Нина Яшина и Верушка имели отличный слух. А мне, увы, медведь на ухо наступил.

Боюсь, что именно хоровое пение постепенно отторгало меня от актива. Мало радости стоять в окружении поющих подростков и для вида разевать рот!

Были в моей второй школе и музыкальные фанаты. Предметы их поклонения не походили ни на вчерашних, ни на сегодняшних звезд. Две девушки из моего класса были «козловистки» — не пропускали ни одной оперы