– Грейтан!

– Что?

– Мы только приехали!

– Я ненадолго.

– Где ты был?

– Не могу рассказать.

– Куда собираешься?

– Не могу рассказать.

– Не слишком хорошее начало, особенно после того, что мне пришлось пережить.

Грейтан подвел ее к постели и обнял – так, чтобы иметь возможность поглядывать на часы.

– Для меня день тоже выдался нелегкий, – напомнил он.

– Ты сильнее и опытнее. И потом, он тебе не отец. Пожалуйста, не оставляй меня одну. Только не сегодня.

Но Грейтан не мог не пойти на встречу с д’Антоном. Он нуждался в совете – не потом, не завтра, а сейчас, до того как они с Беатрис проведут свою первую ночь в качестве беглецов. Во время тягостной поездки от дома Струловича к дому Плюри Грейтану пришло в голову, что Беатрис, как ни возмущена и непреклонна она сегодня, утром может передумать – в том числе насчет него самого. Отец есть отец, даже если он чудовище. А еврейский отец, насколько слышал Грейтан, и подавно. Ничто нельзя принимать на веру. Слова Беатрис необязательно совпадают с ее мыслями – открытие из области женской психологии, которым Грейтан очень гордился. Нужно непременно поговорить с д’Антоном – как ради Беатрис, так и ради себя самого. Иначе легко можно совершить неверный шаг. Сказать что-нибудь, о чем потом пожалеешь. Сделать нечто, чего делать не следует.

– Не спрашивай, где я был или куда собираюсь. Просто доверься мне. Когда ты обо всем узнаешь, то согласишься, что я поступил правильно. Все ради нас с тобой.

– Ты идешь за священником? Не надо.

– Клянусь, что нет!

Грейтан приложил руку к сердцу, и этот жест немного напомнил Беатрис пресловутое нацистское приветствие.

– Ты ведь не успел завести себе другую?

– Другую?! Мы же здесь не больше часа!

«А много ли на это надо?» – подумалось Беатрис.

– Хотя бы вернешься скоро?

– Обещаю, что скоро, – ответил Грейтан, вновь поднося руку к груди.

– Давай без таких жестов, – попросила Беатрис. – Просто возвращайся трезвым.

– Как сапожник!

– Пьян как сапожник, а трезв как стеклышко. Но неважно. Просто скажи, что вернешься. Ты ведь не затем привез меня сюда, чтобы бросить?

– Придет же такое в голову!

Грейтан поцеловал ее с неистовой страстью. Когда он увидел Беатрис впервые, она, с подачи Плюри, была одета мальчишкой. «Мой маленький еврейчик», – называла ее Плюри. Сейчас Беатрис выглядела почти как тогда: скорее капризная, чем сердитая, скорее девочка, чем женщина, скорее дитя Востока, чем Запада, полукровка, ни то, ни другое, полная загадка для Грейтана. Мог ли он в чем-нибудь ей отказать?

Промотаем немного назад.

И вот, в такую ночь, Беатрис осталась одна размышлять о том, что наделала.

Разве могла она не уронить слезу?

Беатрис вытерла влажный глаз и задумалась, не за тем ли смылся Грейтан, чтобы убить отца.

Огорчит ли ее это?

А что, если в драке отец убьет Грейтана?

Огорчит ли ее это?

Вопросы, вопросы…

Беатрис принялась открывать бутылку шампанского, хотя и не слишком любила шампанское, и вздрогнула, когда хлопнула пробка. А вдруг это пистолет Грейтана? Или отца? До ее дома не больше полутора миль. В такие ночи, в тишине Золотого треугольника, звуки разносятся далеко.

Когда я прикончу эту бутылку, подумала Беатрис, я и не вспомню, кто такой Грейтан Хаусом. Зато отца не забуду никогда. Он превратил мою жизнь в страдание.

Беатрис попыталась вспомнить, было ли такое время, когда отец не преследовал ее, не выдергивал с вечеринок, не бил парней, с которыми она встречалась, не вытирал тыльной стороной ладони помаду у нее с лица, не тащил по улице за волосы, хватаясь за сердце, словно угрожая инфарктом: «Полюбуйся, что ты со мной делаешь! Ты меня убиваешь». Хотя на самом деле это он ее убивал – не так ли?

Разве могла она не рассмеяться?

Однажды отец выбросил ее мобильник в озеро. Пока телефон тонул, позвонивший парень продолжал говорить. Было это года два назад. Может, он до сих пор расписывает под водой, как мечтает поскорее увидеться? До сих пор выражает булькающие восторги по поводу ее груди?

Однажды отец растоптал ее ноутбук. Однажды пинком высадил дверь ванной и саданул кулаком по зеркалу. Однажды угрожал подослать наемного убийцу к мальчику, с которым она встречалась. Ей было тогда всего четырнадцать. Мальчику – на год больше. Как-то раз запрыгнул на капот автомобиля, в котором она ехала со взрослым парнем. «Не останавливайся, – велела Беатрис. – У него никакого чувства равновесия: рано или поздно свалится». В другой раз ворвался в гостиничный номер, изображая, что в кармане у него пистолет.

Какая драма сравнится с этой? И разве способен Грейтан настолько завладеть ее воображением, насколько завладел отец?

Чтобы доказать, как сильно ее любит – он ведь этого добивался? Хотел помешать ей влюбиться в кого-нибудь другого?

Разве могла она не уронить еще одну слезу?

Самое дикое – дичее просто некуда, – что у него получилось: Беатрис действительно не могла влюбиться ни в кого другого.

Она попыталась переключить свои слезы на мать, но думать могла только об отце.

Почему он за ней не приехал?

Он всегда за ней приезжал, так почему же не в этот раз? Единственный раз, когда это имеет значение. Если имеет.

Неужели махнул на нее рукой? Беатрис слышала о том, как дед похоронил отца накануне свадьбы с христианкой. Может, он тоже ее похоронил?

«Или ты выйдешь за человека с таким же членом, как у меня, или я тебя похороню!»

Разве могла она не рассмеяться?

Хоть смейся, хоть плачь, такой ультиматум может означать только одно: он ее любит.

Пока Беатрис доедала пятое миндальное пирожное от «Ладюре», в голову ей пришел неожиданный вопрос: если Грейтан согласится на обрезание, предпочтет ли отец, чтобы операция прошла успешно или чтобы ее жених истек кровью и умер?

Промотаем немного вперед.

Д’Антон не мог поверить своим ушам.

– Так и сказал?

– Да.

– Ты уверен?

– Уверен.

– Этими самыми словами?

– Я за ним не записывал.

– «Пройди обрезание и получишь мою дочь»?

– «Пройди обрезание, тогда и поговорим. До тех пор мне с тобой обсуждать нечего».

– Он точно не изъяснялся метафорами? Не шла у вас речь об обрезании сердца?

– А это еще что такое?