– В старые добрые времена, когда Англия была христианской страной, молодой человек твоего положения посещал бы воскресную школу, где ему рассказали бы об апостоле Павле. Мы сможем стать лучшими христианами, утверждал апостол Павел, если будем понимать обрезание метафорически – следовать не букве закона, а духу. Обрезание должно быть в сердце. Понимаешь?

Грейтан Хаусом сначала кивнул, потом помотал головой. Что бы ни имел в виду д’Антон, к данному случаю это явно не относилось.

– Зачем ему, чтобы я стал лучшим христианином? Я для него и так чересчур христианин. Он хочет, чтобы я стал лучшим евреем… ну, хотя бы просто евреем.

– Я о том и говорю. Евреем в сердце. Ты уверен, что речь шла не об этом?

– Он не предлагал обрезать мне сердце. На такое я бы точно не согласился.

– Так ты на что-то согласился?

– Я сказал, что мне нужно поговорить с Беатрис.

– Беатрис?!

Хаусом хлопнул себя по лбу. Ну и дурак же я! Стоит провести две минуты с д’Антоном, и выпаливаешь все как на духу. У него мелькнула мысль придумать какую-нибудь другую Беатрис, но он тут же понял, что от этого будет только хуже.

– Да, Беатрис.

– Плюрина Беатрис?

А, чего уж там, решил Хаусом.

– Вообще-то теперь она моя Беатрис. Пойми, д’Антон, я люблю ее.

– С каких это пор?

– С тех пор как впервые увидел.

– Хаусом, она еще ребенок!

– Отец Беатрис говорит то же самое.

– А тебе не кажется, что он где-то прав? Ты в два раза ее старше!

– Так, по-твоему, я должен позволить себя кастрировать?

– По-моему, ты должен оставить девушку в покое.

– Слишком поздно. Беатрис убежала со мной из дома. Сейчас она у Плюри – ждет моего возвращения.

– Плюри в курсе?

– Да. Поздравила нас по телефону и оставила бутылку шампанского.

– Сам знаешь: я готов отдать тебе практически все что угодно, но шампанского я бы тебе за это не предложил. Ты хоть подумал, что станешь делать, если явится отец?

– Я за тем и пришел, чтобы спросить. Что мне делать?

– Вернуть ему дочь.

– Я же сказал: не могу. Мы любим друг друга.

– А что думает сама Беатрис? Хочет она, чтобы ты согласился на требования ее папаши?

– Беатрис думает, что он последний маньяк. Она ненавидит отца вместе с его еврейскими деньгами и еврейским фондом.

– Фонд? Что еще за фонд?

– Откуда мне знать? Фонд Как-Бишь-Его-Там. Фонд Будь-Я-Проклят-Если-Знаю. Фонд Струловича, наверное.

Д’Антон залпом осушил бокал. Глаза у него вылезли из орбит.

– Ты сказал «Струловича»?

– Вроде бы так это произносится. Я не обязан помнить фамилию человека только потому, что сбежал с его дочерью.

Д’Антон пустил мысли на самотек. Беатрис Струлович… Беатрис Струлович… Знал ли он? Знал ли фамилию девушки, когда впервые порекомендовал ее Плюри в качестве невинного развлечения для Хаусома, чья слабость к еврейкам так забавляла их обоих?

Каковы бы ни были намерения д’Антона, в них явно не входило, что Грейтан влюбится в Беатрис и будет вынужден либо лишиться крайней плоти, либо выкрасть девушку.

Если, конечно… если… в общем, если целью д’Антона не было разбить сердце ее отцу – вне зависимости от того, кто еще при этом пострадает.

Д’Антон быстро пролистал в памяти всю тошнотворную историю своих отношений с коллекционером, меценатом, выскочкой, денежным мешком, вымогателем и кровопийцей Саймоном Струловичем. Какое же место занимает в ней сегодняшний день? Триумф это или фиаско?

Не в силах решить, служит ли выходка Грейтана Хаусома достижению его цели или идет с ней вразрез, не в силах даже вспомнить, в чем, собственно, эта цель состоит, д’Антон заказал еще бренди.

Когда Грейтан наконец вернулся, Беатрис лежала на полу – раздетая догола и мертвая.

Грейтан издал ужасающий вопль, а Беатрис пришлось открыть глаза и объяснить, что она изображает собой пространство, которое он оставил, когда бросил ее одну.

– Разве можно изображать пространство? – удивился Грейтан.

– В такую ночь, как эта, как мог ты меня оставить?

Однако Грейтан был слишком заворожен видом ее грудей, чтобы ответить.

Совершенно глух к искусству, подумала Беатрис, неохотно ему покоряясь.

Какова вероятность того, что в двух разных точках Золотого треугольника, расположенных не более чем в миле друг от друга, могли одновременно вестись две беседы о взглядах апостола Павла на обрезание сердца?

Этого странного совпадения хватило бы, чтобы гость с другой планеты удостоверился: он в христианской стране.

Возможно, было бы преувеличением назвать беседой то, что происходило между д’Антоном и его сентиментальным подопечным. Между Струловичем и Шейлоком – тоже. Однако последняя беседа не могла считаться настоящей не из-за неравенства в понимании. Просто ни хозяин, ни гость не высказывали того, о чем на самом деле думали, хотя каждый знал, что другой думает о том же. Своего рода безмолвная беседа. Или, по крайней мере, беседа, истинным предметом которой служило вовсе не то, о чем шла речь.

Вернувшись из «Тревизо» и не обнаружив дома Беатрис, Струлович впал в уныние, которому мог бы позавидовать сам д’Антон. Что бы ни означало присутствие Хаусома в ресторане, оно явно означало не то, на что надеялся Струлович. Он рухнул в кресло, держа в руке бутылку виски, и указал Шейлоку на шкафчик с напитками.

– Напейтесь со мной, пожалуйста.

– Не могу, – ответил Шейлок. – Я не бывал пьян тогда, а потому не способен опьянеть сейчас. Таков один из недостатков моего положения.

– Ну, просто налейте себе чего-нибудь и посидите со мной.

Шейлок повиновался.

Больше часа они сидели молча, глядя на вытянутые ноги друг друга. Наконец Шейлок спросил, можно ли задать вопрос.

– Уже задали.

– Другой вопрос – по поводу брит-милы…

– Брит-милы!

– Ритуального обрезания.

– Черт побери, да знаю я, что такое брит-мила. Но я думал, этот термин применим только к обрезанию восьмидневных младенцев.

– А футболисту, простите, сколько?

Струлович мрачно рассмеялся. Ему будет не хватать Шейлока. Хорошо иметь друга с черной душой. Современные евреи слишком осторожны. «Если нас оскорбляют – разве мы не должны мстить?»[58] Нет, не должны. Мы утремся, еще и спасибо скажем. Если, конечно, дело происходит не в Иудее и Самарии, где нас обвиняют в нацизме. Так что же лучше: быть трусом или нацистом? Риальто – не Самария, но этот островок тоже взрастил еврея, способного за себя постоять. Если бы под страхом смерти Шейлоку пришлось выбирать, быть ли евреем в Самарии, на Риальто или в Золотом треугольнике, он бы точно не выбрал Золотой треугольник.