Чтобы Фишель не сделал и не сказал лишнего, к нему в помощницы была определена китаянка – рослая мужеподобная женщина с вечно засыпанным белой пудрой лицом и губками красным бантиком. Она была молчалива, профессионально выполняла работу медсестры-ассистентки и старалась не попадаться на глаза.

Будущая императрица позволила взять у себя кровь из вены, по словам доктора Фишеля, это необходимо, чтобы помочь рождению будущего здорового потомства.

Но Аликс волновало не только это. Еще в Ливадии она позволила себе читать дневник Ники. Мысли Ники были заняты страданиями умирающего отца и переживаниями матери, он даже не обратил внимания на такую вольность невесты, потом легко с этим смирился. Почему бы нет? У него не существовало секретов от Аликс.

А та прочла записи и за предыдущие годы и ужаснулась – могла же просто потерять своего Ники! Ники открыто писал о встречах и интересе к Кшесинской. Все вполне невинно, но женское сердце Аликс подсказало ей, что балерина очень опасна.

Найти тех, кто подтвердил бы ее опасения, оказалось нетрудно. Родная сестра Ники Ксения была в курсе сердечных тайн брата, который тайны из своего увлечения Матильдой не делал. Аликс сумела убедить Ксению рассказать ей все, ведь расспрашивать у самого Ники не время, а супруги должны знать друг о друге как можно больше, чтобы ненароком не травмировать чувства любимого человека.

– Ты способна простить Ники его увлечение?

– Конечно, ведь я же люблю его.

– А если это была любовь?

Аликс неприятно поразили слова золовки, но она все равно кивнула:

– Да, и это тоже. Лишь бы все осталось в прошлом.

Ксения, которая поддерживала брата и в его романе с Матильдой, и в сватовстве к Аликс, чуть смутилась, но рассказала, стараясь сглаживать углы.

Аликс ни словом не упрекнула самого Ники, но все запомнила. Бороться с соперницей упреками последнее дело, к тому же Аликс вовсе не считала какую-то балерину соперницей. Как может соперничать с принцессой и будущей императрицей актерка?!

Однако Ники, кажется, не забыл свою прежнюю любовь, и с этим следовало считаться.

Потому доктору Фишелю был задан вопрос:

– Вы можете ее остановить?

Фишель едва не ляпнул, что остановить кого угодно может полковник Власов, но спохватился и задумчиво покачал головой:

– Это очень сложно, боюсь, невозможно.

Поймав строгий взгляд своей ассистентки, доктор Фишель спохватился и задумчиво добавил:

– Если только вы достанете мне образец ее крови…

– Крови?

– Да. Я попробую придумать что-то еще, но кровь – это наверняка.

Китаянка поспешила спрятать насмешку во взгляде.

– Я достану, – пообещала Аликс.

– Хорошо бы. Но вы должны быть очень осторожны, эта женщина опасна, смертельно опасна…

Еще один взгляд китаянки пресек дальнейшие словоизлияния Фишеля.

В Санкт-Петербурге траур, в России траур, не шли представления в театрах, не блистали ложи, не звучала веселая музыка.

Но все же были места, где и играть на музыкальных инструментах приходилось, и петь, и даже танцевать. Балеринам нельзя простаивать, потерять наработанное годами тяжелого труда легко, восстановить трудно, потому за закрытыми окнами и плотно задернутыми шторами звучала музыка и шли репетиции. По крайней мере, у палки балерины стояли ежедневно по несколько часов – нельзя терять время, пока нет спектаклей, можно отработать технику.

Из-за закрытых окон и включенных через одну люстр, а кое-где и вовсе только дежурного освещения в Мариинском театре царил полумрак и было тоскливо.

Тем удивительней оказалось появление Ивана Карловича в сопровождении неизменного ассистента с его роликовыми коньками. Виктор замешкался с переобуванием и с трудом догнал своего патрона, порхавшего по коридору почти вприпрыжку.

– Зажечь свет!

Служитель, глядя вслед директору, недоуменно пожал плечами: чего это он в траур-то?

Из репетиционного зала, то и дело перекрывая звуки фортепиано, доносился голос мсье Фуке:

– Плие, мадемуазель… релеве… ронд де жамб ан лер…

Внезапно мелодичный тон сменился визгливым:

– Ан лер, мадемуазель!

Француз подскочил к одной из балерин:

– Мадемуазель Носкофф не знать ронд де жамб пар тер и ронд де жамб ан лер? Выше нога! – Фуке принялся крутить рукой в воздухе: – Релевелян, тогда крутить!

Когда он отошел к концертмейстеру, чтобы пожаловаться на «ленифф девис», а вернее, исподтишка хлебнуть из небольшого графина на столике у фортепиано (все знали, что в нем), Носкова Анна, стоявшая у палки рядом с Матильдой, прошипела:

– У меня всегда подъем ноги прекрасный был! И вовсе не пар тер я крутила, а в воздухе. Придирается ведь.

Кшесинская дернула плечом:

– Не обращай внимания. Он никто, так… репетиторишка.

– Да, к тебе он не придирается…

Матильда усмехнулась:

– Пробовал однажды про подъем сказать, я гранд батман сделала, причем так, что ему выбираться из-под моей ноги с поклоном пришлось, и поинтересовалась, мол, так релевелян выполнять или еще выше. Отстал.

– Да не потому он от тебя отстал… – пробурчала Анна.

Ответить Кшесинская не успела, в зал почти ворвался Иван Карлович, что-то весело напевая. Балерины недоуменно переглянулись: петь в траур? Что это с ним?

У первого же окна Иван Карлович попытался рывком распахнуть шторы. Тяжелая ткань поддалась не сразу, ему на помощь бросился ассистент, из-за спешки потерял равновесие и повис на шторе, смешно перебирая ногами в своих роликах.

Балерины невольно прыснули, а Фуке, громко икнув, выдавил из себя недоуменное:

– Ифан Карлофич! Што случить?

Тот вышел на середину зала и пропел:

– Траур отмени-или! Наследник женится!

Прозвучало так, словно это его, Ивана Карловича, личная заслуга. Никто не обратил внимания на то, что Николая Александровича по привычке именуют наследником, хотя он уже Его Императорское Величество.

Балерин наконец прорвало, все разом зааплодировали, кто-то бросился на помощь ассистенту – срывать порядком надоевшие траурные занавеси с зеркал, раздвигать остальные шторы, убирать темные гирлянды цветов… В зале вдруг вспыхнула давно не горевшая люстра, сразу стало уютно и даже празднично.

Императора Александра III и ныне вдовствующую императрицу Марию Федоровну в Мариинском любили – его за добродушие по отношению к балетным, ее за элегантность и жизнерадостность, – но жизнь продолжалась, и в ней хотелось чего-то веселее траура.