Кто подсказал ей слова о свободе?

За всю свою жизнь Маша была свободной два-три часа и почти никогда не делала то, что хотела.

Но слова прозвенели — серебряные, незнакомо-приятные.

«Рать» пенилась и пела внутри.

И песнь ее показалась Марии Владимировне открывшейся истиной.

«Я свободна!

Я совершенно свободна…

Я делаю то, что хочу!»

И гимназистка в шляпке с сиротливою лентой расслышала эту песню.

Секунду она глазела на свободную Марию Владимировну — так, словно пред ней предстала Высшая Истина.

Затем сказала:

— У вас, верно, много денег… Простите. — Гимназистка смутилась.

— Да, без них трудно быть свободной, — признала Маша с веселым смешком. — Но все же свобода не в них. Свобода внутри нас!

— Да. И я так думаю… — подтвердила Анна. — Точнее, сейчас, когда вы это сказали, подумала, так и должно быть.

Аня была честною девочкой.

Не в пример Маше, завравшейся:

— Свобода — врожденное чувство. Одни рождаются с ней, иные нет. Я родилась свободной…

Но Маша не понимала своей лжи. Она верила себе.

«Невидима и свободна!» — кричала внутри булгаковская Маргарита Николаевна.

— И внутри вас тоже живет свобода. Я сразу приметила! — сказала она.

— Да. — Гимназистка помолчала. — Я была свободною в детстве. Но не здесь, не сейчас…

— Вам невыносимо здесь? Так уйдемте!

— Я не могу.

Похожая на француженку «мадемуазель» как раз зазвала ее семипудовую кузину в примерочную.

Маша с удовольствием сморщила нос:

— Вам претит находиться с ней рядом! Быть рядом с ней — для вас оскорбление.

— А вы? — заколебалась Анна. — Вы пришли в ателье…

— Я хотела заказать туалет, — сызнова соврала Ковалева. — А теперь не хочу! Я хочу беседовать с вами. А вы?

— И я… — Анна глядела на нее, как на пророка. — Я очень хотела бы побеседовать с вами.

— Так идемте?

— Идемте!

* * *

— …мы жили на юге. Я лазила по деревьям, как кошка. Плавала, как птица, так мой брат говорил. Я ощущала себя истинной херсоносийкой… Однажды я уплыла в море так далеко, что и татарчата не догнали! Когда вернулась домой, меня отругали и оставили без десерта. А я вскарабкалась на крышу и говорила с луной. Ночь — это свобода! И море свободно…

Они шли по улице.

Маша, опьяненная «Ратью».

И Анна, опьяненная своим свободолюбивым поступком — побегом от ненавистной кузины, — говорившая без умолку, искательно заглядывавшая в глаза свободной женщине Марии Владимировне и жаждущая отыскать в ее лице свое отражение!

— …но здесь нет моря. И я здесь не по своей воле. Мы с матерью вынуждены жить у тети Вакар. А она меня не выносит и посильно издевается надо мной. Дядя кричит на меня два раза в день: за обедом и после вечернего чая. Кузен Демьяновский объясняется в любви каждые пять минут. Денег нет. Мы в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать. И нет даже приличной шляпы… Я ненавижу этот город!

— Вы ненавидите Киев?!

Маша оступилась. Специально, чтоб оправдать воинственность вопроса. Голос не слушался ее.

Свобода внутри не предполагала послушания! Свободная женщина Мария Владимировна не желала прислушиваться к маленькой Маше.

Она хотела защитить свой Город!

— Мне невыносимо, мне тягостно здесь, — сказала Анна. — Я задыхаюсь! Я точно в мышеловке!

Ковалева вновь оступилась — на этот раз непреднамеренно.

«Рать» на мгновенье отхлынула, а на освобожденном пространстве появились слова:

«И Киев — ловушка, мышеловка, которую уготовила мне судьба».

Их сказал Миша Врубель.

Он не ошибся.

Именно в Киеве Киевица Кылына подстроила ему ловушку, и за свою слепоту Миша заплатил смертью сына.

«А сына Ахматовой чуть-чуть-чуть не расстреляли», — сказала Даша.

«Но не расстреляли же!» — отмахнулась свободная женщина.

«Рать» нахлынула новой волной, затопив подозрения.

Киев обнял Машу.

«Как можно не любить Его! Чтоб не любить Киев 1906 года, нужно воистину быть слепой».

— Знаете, — гортанно проговорила она, — а я люблю этот Город. Несказанно, немыслимо! Во много больше, чем Санкт-Петербург… Вы скажете, в них мало сходства? Это оттого, что вы никогда не катались по Киеву ночью, когда улицы пусты и чисты от людей. В этот час с вами говорит сам Город. Прислушайтесь! Вы непременно услышите Его. Люди — вот кто все опошляет! Их громкая речь, их низкие поступки. Вы видите их и слышите их, и не видите за их ничтожеством Города — Великого Города. Вы еще не видели Киева. Я и сама не видела его, до тех пор… Вы поймете Его, я вам обещаю!

Маша боле не лгала — ни себе, ни Анне.

До тех пор, пока на ее рыжую голову не лег венец Киевиц, Киев-реальный был для нее городом стоящих в пробке маршруток, пошлого суржика, Кадетской рощи, замусоренной пластиковыми кульками, гнилыми остатками еды… Городом наполовину прокрашенных домов, ибо, выкупая нижний этаж древних и облупленных зданий, дорогие бутики и конторы красили свежей краской лишь свою — нижнюю часть. Верхняя же оставалась такой же обветшало-несчастной.

И потому еще неделю тому, прочитав статью «Анна Ахматова в Киеве», студентка подумала б: «Эх, не зря Первая поэтесса России при упоминании их Златоглава брезгливо передергивала царственными, укутанными псевдоклассической шалью плечами, характеризуя его как город вызывающе богатых мужчин и вульгарных женщин, город безвкусной и слишком шумной толпы».

Но был город, а был Город!

И Маша знала уже: с этим Городом его гимназистку, его курсистку, его невесту, обвенчавшуюся в церкви Св. Николая, роднила странная клятва.

И в Киевском храме Премудрости Бога,

Припав к Солее, я тебе поклялась,

Что будет моею твоя дорога,

Где бы она ни вилась…

Анна еще напишет это про Машин Город!

Город небесной Андреевской церкви Растрелли, взметнувшейся на Святой Андреевской горе, взойдя на которую, апостол Христа Андрей Первозванный водрузил в первом веке свой крест, как знамение обращения сей земли в христианство.

И Город стоящей аккурат напротив Андреевской — горы Старокиевской, на которой в пятом веке князь Кий победил языческого Змея и основал Мать городов Русских…

Горы, с которой спустился древний Киев и расползся за десять веков на семь и семью семь гор и холмов. Горы, с которой спустилась Киевская Русь и пошла за тысячи верст от Города…