Что-то было не так, что-то не совпадало с предыдущими словами Джада, но Луис слишком устал, чтобы разбираться в несоответствиях. Больше Джад ничего не сказал, только смотрел на него загадочным стариковским взглядом.

— Спокойной ночи, Джад, — произнес Луис.

— Спокойной ночи.

Старик перешел дорогу, неся в руках кирку и лопату.

— Спасибо! — зачем-то крикнул Луис.

Джад не обернулся, лишь поднял руку, давая понять, что услышал.

И тут в доме вдруг зазвонил телефон.

Луис побежал, морщась от боли в ногах и пояснице, но пока он добрался до теплой кухни, телефон прозвонил уже шесть или семь раз. И умолк именно в тот момент, когда Луис протянул к нему руку. Он все равно поднял трубку и сказал: «Алло», — но услышал лишь длинный гудок.

Это Рэйчел, подумал он. Сейчас я ей перезвоню.

Однако вдруг ему показалось, что это будет чересчур утомительно: набирать номер, неловко раскланиваться с ее матерью — или, хуже того, с отцом, потрясающим чековой книжкой, — говорить с Рэйчел… а потом с Элли. Элли точно еще не спит — время в Чикаго отстает на час. Элли спросит, как Черч.

С ним все хорошо. Его сбил грузовик. Почему-то мне кажется, что это был грузовик «Оринко». Будь это какой-то другой грузовик, не получилось бы драматической завершенности, если ты понимаешь, о чем я. Не понимаешь? Ну ладно, не страшно. Грузовик его убил, но не искалечил. Мы с Джадом похоронили его на старом микмакском кладбище. Это вроде как приложение к кладбищу домашних животных, если ты понимаешь, о чем я. Прогулка была восхитительная. Мы как-нибудь сходим туда и положим цветы на его могилу… то есть на пирамиду. Да, обязательно сходим. Когда зыбучие пески замерзнут, а медведи залягут в зимнюю спячку.

Луис повесил трубку, подошел к раковине и наполнил ее горячей водой. Снял рубашку и быстро вымылся до пояса. Несмотря на холод, он вспотел как свинья, и пахло от него соответственно.

В холодильнике обнаружились остатки мясного рулета. Луис нарезал его на ломтики, положил на хлеб и добавил два толстых кружочка лука. На секунду задумался, но все же полил всю конструкцию кетчупом и накрыл вторым куском хлеба. Будь здесь Рэйчел и Элли, они бы одинаково сморщили носы от отвращения: фу, ну и гадость.

Но вас здесь нет, дамы, подумал Луис не без некоторого удовольствия и вгрызся в сандвич. Было вкусно. Конфуций сказал: кто пахнет как свинья, тот ест как волк, подумал он и улыбнулся. Запил сандвич молоком прямо из пакета — эту его привычку Рэйчел тоже категорически не одобряла, — потом поднялся наверх, разделся и рухнул в постель, даже не почистив зубы. Все его боли слились в одно тихое ноющее ощущение во всем теле, которое было почти приятным.

Часы лежали там же, где он их оставил. Луис посмотрел, сколько времени. Десять минут десятого. Невероятно.

Он выключил свет, повернулся на бок и заснул.

Луис проснулся в начале четвертого утра и в полусне добрел до туалета. Пока мочился, щурясь в ярком свете флуоресцентной лампы, вдруг понял, в чем было несоответствие, и его глаза широко распахнулись — словно два кусочка, которые по идее должны были идеально соединиться, просто ударились друг о друга и разлетелись в разные стороны.

Сегодня вечером Джад сказал, что его пес умер, когда ему было десять, — сдох от инфекции после того, как напоролся на ржавую колючую проволоку. Но в тот летний день, когда они все вместе ходили на «Клатбище томашних жывотных», Джад говорил, что его пес умер от старости и похоронен на том самом кладбище, — и даже показал могилу, хотя за столько лет надпись стерлась.

Луис спустил воду, погасил свет в ванной и вернулся в постель. Что-то еще было не так… и через секунду он понял, что именно. Джад был ровесником века, и в тот день на кладбище домашних животных он сказал, что его пес умер в первый год Первой мировой войны. То есть самому Джаду тогда было четырнадцать, если он имел в виду год начала войны в Европе. Или даже семнадцать, если говорил о годе, когда в войну вступила Америка.

Но сегодня вечером он сказал, что Спот умер, когда ему — в смысле, самому Джаду — было десять.

Ладно, он же старик, а стариков часто подводит нанять, подумал Луис с некоторым беспокойством. Он сам говорил, что иногда забывает имена и адреса, которые всегда помнил раньше, и что иной раз с утра не помнит, что планировал сделать с вечера. Для своих лет у него очень ясная голова… старческим маразмом он не страдает, а забывчивость — это нормально, в таком-то возрасте. Ничего удивительного, что он забыл, когда умерла его собака.

Тем более что с тех пор прошло семьдесят лет. И когда умерла, и при каких обстоятельствах. Не забивай себе голову, Луис.

Но он еще долго не мог заснуть; он лежал в темноте, очень остро осознавая, что в доме пусто, а за окном воет ветер.

В какой-то момент он все же заснул — наверное, заснул, и во сне ему показалось, что он слышит звук медленных шагов на лестнице. Он подумал: Оставь меня в покое, Паскоу, оставь меня в покое, что сделано, то сделано, умерло — значит, умерло, — и шаги стихли.

И хотя до конца года произошло еще много необъяснимого, призрак Виктора Паскоу больше ни разу не побеспокоил Луиса, ни во сне, ни наяву.

23

Он проснулся в девять утра. В окна, выходившие на восток, лился яркий солнечный свет. Звонил телефон. Луис схватил трубку.

— Алло?

— Привет! — сказала Рэйчел. — Надеюсь, я тебя разбудила!

— Разбудила, стервозина.

— Он еще и обзывается, гадкий мальчишка, — отозвалась Рэйчел. — Я звонила тебе вчера вечером. Ты был у Джада?

Он замялся всего лишь на долю секунды.

— Да, у него. Пили пиво. Норма устроила праздничный пир. Я собирался тебе позвонить, но… сама понимаешь.

Они поболтали немного о том о сем. Рэйчел рассказала, что нового у родителей. Луису это было совершенно неинтересно, хотя он почувствовал легкое злорадное удовольствие, когда узнал, что его тесть быстро лысеем

— Хочешь поговорить с Гейджем? — спросила Рэйчел.

Луис улыбнулся.

— Да, пожалуй. Только не давай ему повесить трубку, как в прошлый раз.

На другом конце линии что-то завозилось. Луис услышал, как Рэйчел уговаривает малыша сказать: «Привет, папа».

Наконец Гейдж произнес:

— Пливет, папа.

— Привет, Гейдж, — весело проговорил Луис. — Как живешь? Как дела? Ты опять сбросил на пол коллекцию дедушкиных трубок? Очень надеюсь, что да. Может быть, на этот раз ты доберешься и до его коллекции марок.

Секунд тридцать Гейдж что-то радостно лопотал, перемежая поток неразборчивых звуков более-менее ясными словами из его быстро растущего словаря: мама, Элли, деда, баба, машина (произносимая в лучших традициях янки — ма-ашина, — что весьма позабавило Луиса), глузовик и кака.