– Вы кто? – Ксения сглотнула горький ком.

– Ишь ты, всё ещё боится чего-то. Не устала, значит, бояться.

Темный силуэт метнулся по комнате от красного угла к печи. Чиркнула и зашипела спичка, загорелась лучина. Ксения увидела знакомую бороду и обветренный лоб.

– Это я.

– Кто ты?

– Всё тот же Вовка Никто. И никто иной!

Борода зашевелилась. Вовка улыбался.

– Сейчас согреется дом, согреется баня. Мы с тобой смоем собственный и пот и, слава богу, чужую кровь, а потом…

Он внезапно умолк. Желтые глаза смотрели на неё в упор.

– … а потом?

– А потом я согрею твои лодыжки меж своих колен. Ты заснешь, и я снова останусь один. И это хорошо. Надоела ты мне. Заботься о тебе!

* * *

Костер был невелик, но жарок и дымен. Над дымом, на обрешетке из железных прутьев, сушилась их одёжа: и верхнее, и исподнее, и обувь и Вовкин волчий треух впридачу. Всё время пути, пока бежали со смертью наперегонки, Ксения не замечала неприятных перемен. А Вовка смеялся.

– Ты ничего, девка, – внезапно проговорил Вовка. – Да ладно! Не бойся! Я, кроме жены, других женщин не знал – вера не позволяла. Теперь жена мертва. И мне, значит, можно бы и узнать…

Он внезапно шмыгнул носом. Вознамерился заплакать? Дым в глаза попал?

– … да невмоготу всё равно, – договорил кладбищенский сторож. – Не смогу ни использовать, ни изнасиловать, ни по любви, никак…

– Ты старовер? – Ксения почувствовала, как холодеют пальцы на руках и на ногах.

– Не-а… Я суть кладбищенский сторож. При церкве – кладбище, я – при кладбище служака… Был… До тех пор пока покойников из земли бомбами не выворотило. Да что я рассказываю? Ты сама всё видела! Восстали, стало быть, мертвецы. И мне работы больше нет. Но к красножопым не пойду.

– Ты – враг народа … – едва слышно прошелестела Ксения. – Ах ты…

Вот он, настоящий ужас! Какие там бомбежки, какие там смерти, какие мертвецы, погребенные под снегами между Москвой и Вязьмой! Оказаться в лесной глуши, возможно, в глубоком вражеском тылу, в руках обезумевшего от горя врага. А пистолет-то Вовка у неё забрал. Пистолет в доме остался. И вся одежда её: и шинель, и гимнастерка, и сапоги, жарятся сейчас в горячем дыму. Странный человек отмывал её сначала золой, потом дегтярным мылом. Потом остриг волосы, а она не сопротивлялась. Слишком сытая была и уставшая. Наготы своей перед этим мужиком не устыдилась и косы не стала отстаивать. Слишком уж поразил её вид насекомых.

– …А ты хорошенькая, хоть и стриженая теперь. Не печалься, я не коротко обрезал. Не люблю я моду на стрижки. Моя Марфа простой женщиной была и волос никогда не стригла. Вот такую вот косу имела! – Вовка провел ребром ладони по середине бедра. – Быстро умерла.

Он истово перекрестился, не забыв обнажить бритую наголо голову, и продолжил:

– Первая же немецкая мина её убила. Просто прилетела в наш двор, как ангел смерти – и всё. И нет моей Марфы. И обоих детей нет.

Он отвернулся, сделал вид, будто поперхнулся дымом. Непривычно сытый, отяжелевший от каши и сала живот не позволял Ксении сильно разволноваться. Но она, наверное, уж в сотый раз задала всё тот же вопрос:

– Кто ты такой?

– Вовка Никто, кладбищенский сторож из деревни Скрытня, – всё тот же ответ и далее странно ласковая похвала:

– Теперь ты настоящий солдат. Эх, в империалистическую мы вшей покормили! Я мальчишкой был, кадетом, но помню хорошо.

– Кем ты был? – насторожилась Ксения. Она смотрела на его едва подернутое сивой щетиной лицо, печальные, окруженные густой сетью морщин глаза.

– Эта война пострашнее той, прошедшей. Ту мы пережили как-то. Эту будет пережить труднее. Кто знает, может быть, немец уже в Москве.

– Что ты несешь?! Партия и сам товарищ Сталин… Они не допустят…

– Слышал я, слышала и ты у костра в лесу, где я вас нашел. Гадкий политручок и офицеришко меж собой говорили, будто между Москвой и Вязьмой красных вовсе нет. А где они? Где, я спрашиваю?

Каша с салом. Проклятая, ненавистная сытость придавливала Ксению к земле. Хотелось лечь, опуститься на согретую костерком хвою, уснуть и не просыпаться.

– Всё дело в чае, – внезапно сказал Вовка. – Пойдем-ка ещё почаевничаем, а? Если ты не станешь сверкать на меня своими комсомольскими очами, я скажу тебе, где войска РККА.

* * *

Выстирана и просушена одежда. Ксения с удовольствием избавилась от Вовкиных, слишком длинных для нее ватных порток и жесткой рубахи из простой холстины, надела собственное белье – штаны и гимнастерку. Разбитые, разъеденные вяземской глиной офицерские сапожки пришлось капитально чинить – ставить новую подметку. Оказалось, Вовка может делать и это. Ксения отдохнула. Запавший, прилепившийся к позвоночнику живот её снова округлился. Её легкие очистились от страшных запахов войны. На зимнем болоте пахло лишь еловой хвоей, свежестью да печным дымком. Тело Ксении снова стало отзываться на фазы лунного цикла. Зима уже вовсю хозяйничала в вяземских лесах. Но Ксения не считала дней. Ей всё чудилось – новый год нескоро. Она желала бы покинуть убежище на острове посреди болот, но как уйти, когда всё вокруг заметено полутораметровыми сугробами и сама избушка зарылась в снег по самые окошки? Да и в какую сторону идти?

Вовка часто, то ли по забывчивости, то ли нарочно величал её Марфой. Так и окликал: «Марфа, натопи снега для чая» или «Марфа, наколи лучины». Она повиновалась. Утром и вечером они пили травяной чай. Спали всегда вместе, и он действительно грел её лодыжки меж своих колен. Ксения часто просыпалась по ночам от звука собственного голоса. И каждый раз она видела изжелта-серые, ясные и внимательные, широко раскрытые, устремленные на неё Вовкины глаза.

– О чём я говорила? С кем? С тобой? – она засыпала его вопросами.

Он отвечал всегда одно и то же:

– Ты мать свою звала.

* * *

Ксения без прекословий повиновалась этому человеку. Делала любую работу, всё, что он велел. Вовка и не требовал многого. Ксения подолгу спала, бодрствуя лишь в короткое время светового дня. Одна неделя сменяла другую, и тихое болото стало оживать. В одну из ненастных ночей, когда вьюга пела за окнами свои протяжные убаюкивающие песни, Ксения услышала отдаленный нарастающий гул.

– Что это? – встрепенулась она.

– Авианалет, – отозвался Вовка.

Как же так! Она и думать забыла о цели своей командировки на фронт, о генерале Лукине, о Тимофее, о голоде и запахе гари, о вечном страхе, о вшах и холоде. Она забыла и о доме в Нагорном поселке. Как там мама? Что за чудо, как она могла забыть о матери? А ведь Вовка говорил, дескать, не раз поминала её во сне. А наяву не вспомнила ни разу! Как она могла? Сколько времени прошло с того дня, когда она в уютном тепле жарко натопленной бани сняла с себя завшивленную одежду?