Странно, как работает разум. Камень надгробий, который должен был бы напомнить мне о брате, который с ним работал («Ныряльщик», каталонская «Пьета»), вместо этого говорил мне, как обычно, о бедном Миттхауге. Это произошло благодаря сложной цепочке ассоциаций и было связано с тем, что мрамор напоминает мне о снеге (цвет, температура, чистота), а снег — о нашем норвежском слуге. В моем юном воображении Норвегия запечатлелась как страна, погруженная в перманентное состояние укрытой снегом белизны, где белые медведи превосходят числом человеческие существа, как овцы превосходят поголовьем людей в Новой Зеландии. (Этот факт в свое время произвел на меня большое впечатление: он наводил на мысль о вероятности, что однажды овцы могут взять верх.) Так или иначе, уместность мрамора в контексте похорон основана на метафорической связи, созвучности между прохладой камня и холодом мертвой человеческой плоти. И отчасти, конечно, само совершенство мрамора усиливает ассоциацию со смертью, к тому же, как все совершенное, мрамор инертен. Возможно, именно поэтому рабочие-художники Средневековья, так часто теряющиеся в тени громогласно заявляющих о себе précieux[225]мастеров эпохи Возрождения, не любили камень, предпочитая более легкие в обработке и более выразительные материалы, а также питая энтузиазм к цвету и раскрашиванию, чья сильная сторона заключается в том, что хороший вкус в этих работах присутствовал не всегда.

Смерть Миттхауга в целом рассматривалась как нечто, произошедшее в той пограничной области, что отделяет несчастный случай от самоубийства. Эта сфера предоставляет обширные возможности тем, кто стремится интерпретировать мотивы чужих поступков и разгадать тайны человеческого сердца, дойти до самой сути (мое личное мнение: это бессмысленно). Факты таковы: наш повар упал на пути перед поездом на станции Парсонс Грин; я был с ним, хотя я объяснил следствию, что не могу представлять большой ценности как свидетель по причине борьбы, в которую вступил в тот момент со своими перчатками (моя мать велела скрепить их между собой отрезком резинки, которая была чуть-чуть коротковата, из-за чего мне приходилось прижимать одну перчатку к боку локтем, и только тогда я получал возможность вытянуть на место вторую и протиснуть в нее пальцы — далеко непростая операция, даже в лучшие времена неизменно отнимавшая у меня свободу движений и требовавшая большой сосредоточенности). Похоже, Митгхауг просто шагнул вперед и потерял равновесие именно тогда, когда этого делать не стоило, как раз в тот момент, когда поезд с грохотом влетал на станцию. Я был избавлен от самых отвратительных подробностей (включая, предположительно, самое худшее, когда поезд, теперь лишенный пассажиров, сдал назад, открывая обезображенное тело нашего бывшего повара, расчлененного, как цыпленок для рагу), поскольку милая толстуха, которая видела, как мы с Митгхаугом вместе входили на станцию, немедленно отвела меня к ближайшему полисмену. Они переговорили о чем-то шепотом, пока я ел леденец, которым меня подкупили. Домой меня отвел уже другой полисмен, от которого я впервые услышал речь с нортумберлендским акцентом. На Бэйсуотер снова обрушились неприятные известия, и только у моего отца хватило честной вульгарности, чтобы сказать вслух то, о чем все подумали: «Опять!» Следственная комиссия посчитала, что причина смерти не установлена, хотя коронер, в остальном казавшийся обаятельным (по крайней мере мне, тогда двенадцатилетнему и, естественно, главному свидетелю), как будто склонен был добиваться признания этого случая самоубийством. Я думаю, это потому, что один из братьев Миттхауга тоже, выражаясь словами моего отца, «сам себя прикончил». (Коронер с ходу забраковал «показания» некой женщины, явной психопатки, которая утверждала, что якобы видела, как я точно рассчитанным движением толкнул Миттхауга в спину как раз в тот момент, когда поезд подходил к платформе.) Денежных или любовных неприятностей за Миттхаугом известно не было, и он не оставил никакой записки. Однако его былая «тяга к бутылке», как сказал отец, не была тайной; а еще он с увлечением читал творения своих соплеменников (Стриндберга и Ибсена), и коронер как будто считал, что это говорит о многом. Так или иначе, причина смерти так и не была установлена.

Есть в расследованиях и похоронах что-то, неизменно пробуждающее аппетит. В день коронерского следствия родители отвели меня в «Фортнум» выпить чаю; я съел тогда четырнадцать ячменных лепешек (личный рекорд). Вот почему мои мысли постепенно перешли на сравнительные качества оладьев, ячменных лепешек и традиционного английского чая со сливками, когда я выходил из мавзолея Шато д'Эрбо, следуя утвержденному и помеченному указателями туристическому маршруту, взбираясь по ступенькам навстречу солнцу на колоннаду, заворачивая за угол и едва не налетев — нас разделяли шесть дюймов! — со спины на молодую пару, за которой я, говоря прямо, следовал. Сказать, что это была полная катастрофа, будет ужасным преуменьшением действительного положения вещей. Я столкнулся с débâcle.[226]

«Неслучайно débâcle — слово французское», — заметил как-то мой брат, на очень дурно организованной церемонии торжественного открытия его работы неподалеку от его дома в Арле. В тот раз первая серия попыток снять покров со скульптуры пошла вкривь и вкось: как ни отчаянно дергали за веревку, стянуть сложное тканое облачение с монумента так и не удалось; так что механику в рабочей одежде пришлось в результате срезать ткань с фигуры вручную. Слово débâcle предполагает крах скрупулезно разработанного плана: бедствие, после которого основные участники теряют не только то, чем сознательно рисковали, но значительно больше, как если бы попытка очаровать начальника, пригласив его на ужин и приготовив его любимое вычурное блюдо, закончилась бы смертью его жены от отравления, потерей работы, разводом, банкротством, вступлением в банду грабителей и последующей смертью в перестрелке с полицией (и это при том, что все, что тебя волновало вначале, — это что голландский соус может свернуться). Сравните скрытый в галльском débâcle намек на неумение управлять ситуацией с откровенной хаотичностью, интимностью итальянского fiasco или с тупой мужественностью и прагматичностью (и я бы предположил — имплицитной обратимостью и потому, в самом глубоком допущении, оптимистичностью) американского fuck-up.[227]Как я уже отметил, я радостно и, теперь это стало понятно, опрометчиво отбросил маскировку, а уж мою одежду неприметной никак не назовешь. Единственной причиной того, что я немедленно не впал в панику, было то, что мое присутствие до сих пор, благодаря отвлекающему столкновению двух электрических инвалидных колясок в тридцати ярдах впереди, оставалось незамеченным. Инцидент перетек в сопровождаемый активной жестикуляцией спор; какое-то мгновение казалось, что сейчас начнется что-то вроде рыцарского турнира.

Я мягко шагнул назад, за колонну, из-за которой несколько мгновений назад так неосторожно вылетел. Но как мне было скрыться? Пара стояла таким образом, что я находился в единственной точке колоннады вне их поля зрения, в углу прямо позади них. Но, двинувшись в сторону выхода, я окажусь на виду, тогда как отступление в склеп через дверь с табличкой «Sortie Interdit[228]» было бы немыслимо, и не в последнюю очередь потому, что у двери не было ручки. Несколько секунд я, как в бреду, размышлял: не забраться ли мне в одни из рыцарских доспехов и не броситься ли, спотыкаясь и громыхая, со всех ног прочь. Или, наверное, более удачной стратегией было бы затаиться в доспехе до наступления ночи, а затем сказать охранникам, что я уснул в туалете. Но нет — я должен сохранять спокойствие. В этом контексте французская формулировка этого предписания, которую можно найти в любой инструкции по поведению во время пожара, авиакатастрофы или инцидента на тонущих паромах, очень полезна: «Gardez votre sang-froid!»[229]Было крайне маловероятно, чтобы мне удалось пробраться к выходу незамеченным, и в любой момент, стоит молодоженам сделать несколько шагов, я окажусь у них на виду — великолепный, одинокий и узнаваемый, как лось в оптическом прицеле винтовки.