— Возвратись с милостью в Иерусалим, город Твой, и пребывай в нем, как Ты сказал…

«Вот как? Они тоже хотят в Иерусалим?» — подумал Яша. С малых лет он полагал литовских полуевреями, некоей отчужденной сектой. С трудом понимал их идиш. Он увидел, что многие из молящихся безбороды. «Что толку молиться, если бреешься? — спросил себя Яша. — Вероятно, они все-таки бороду подстригают… Это не так греховно…[18]Но зачем эти уловки, коль скоро веруешь в Бога и Тору? Если Бог существует и его Тора истинна, следует служить Ему днем и ночью…. Как можно жить такой лукавой жизнью?» В бейсамедрише было битком. За всеми столами изучали Писание. Солнечный свет, проникая в окна, падал косыми столбами пыли. Молодые люди с длинными пейсами раскачивались над Гемарой, вскрикивали, пели, жестикулировали, толкали друг друга. Один кривился, словно у него схватило живот, другой крутил большим пальцем, третий быстро-быстро перебирал кисти пояса. На всех были заношенные рубахи с расстегнутыми воротами. Кое-кто не по годам был уже беззубый. У одного борода росла черными клоками: тут — клок, там — клок. У некоего коротенького человечка она огненно краснела, голова была обрита, а вдоль щек свисали рыжие пейсы. До Яши долетело его восклицание:

— Таану ло бахитим веходуло бесойрим.[19]

«Разве этого хочет Бог? — спросил Яша. — „Хитим“— это же пшеница, „сойрим“ — ячмень. Речь идет снова о торговле». Ему вспомнились антисемитские разговоры: «Талмуд учит евреев ловчить». У этого человека наверняка есть своя торговлишка. А если нет — будет. Яша отыскал свободную скамью у книжных полок. Сидеть было хорошо. Он закрыл глаза и стал вслушиваться в слова Торы. Пронзительные молодые голоса смешивались с хриплыми картавыми возгласами стариков. Кто-то кричал, кто-то бормотал. Одни читали нараспев, другие напирали на отдельные слова. Яша помнил, как Вольский однажды сказал, что, мол, он, Вольский, не антисемит, но польские евреи устроили посреди Европы маленький Багдад. Даже китайцы и арабы цивилизованней. С другой стороны, евреи, которые ходят в короткой одежде и бреют бороду, — или русификаторы, или революционеры, а зачастую и те и другие сразу. Они рабочих и эксплуатируют, и сами же их баламутят. Они — клика радикалов, масонов, атеистов, интернационалистов, жаждущая все захватить, всюду доминировать, всем воспользоваться и все оплевать…

Внутри Яши все молчало. Хотя он сам скорей принадлежал к бритолицым, однако ощущал их более чужими, чем старозаветных. С детства он жил среди благочестивых, набожных хасидов. Эстер вела еврейский дом и кошерную кухню. Возможно, эти евреи и были во мнении маскилов азиатами, но у них оставались хотя бы вера, духовный очаг, история, надежда. А что обрели ассимиляторы? Ничего своего, только чужое. Тут они говорили по-польски, там по-русски, а еще где-то по-французски или по-немецки. Целыми днями просиживая у Лурсе, Семадени, Страсбургера, они попивали кофе, курили сигары, читали бесчисленные газеты и журналы, рассказывали анекдоты и смеялись смехом, который никогда Яше не нравился. Они вели собственную мировую политику, вмешивались в чужие дела, устраивали беспорядки, хотя жертвами этих беспорядков всегда оказывались их братья — евреи малоимущие… Женщины ассимиляторов мозолили глаза неевреям своими мехами, бриллиантами, страусовыми перьями, декольте…

Странное дело, стоило Яше оказаться в синагоге, и сразу начались счеты с самим собой. Да, он отошел от кошерных евреев, но к трефным ведь не примкнул. Сейчас Яша потерял все: Эмилию, заработок, здоровье, дом, возможность заграничной карьеры. Ему вдруг вспомнились слова Эмилии: «Видно, у вас какие-то заслуги перед Господом, раз он взыскивает с вас незамедлительно». На небесах ему засчитывали все. Потому, вероятно, что он никогда не переставал воровать. Но чего там от него хотят? Сегодня утром за молитвой Яша это знал — чтобы он стал евреем, каким были его отец и дед… Сейчас его снова терзали сомнения. Зачем нужны Господу эти лапсердаки, пейсы, ермолки и пояса? Сколько еще следует корпеть над Талмудом? Сколько новых приговоров (диним) должен на себя повесить еврей? И как долго еще ожидать Мессию, которого ждут уже две тысячи лет. Бог — это одно, а догматы выдумали люди. Но можно ли служить Богу без догматов? Как, скажем, он, Яша, дошел до нынешней жизни? Он ведь не завел бы все свои любови и не нажил бы свои неприятности, если б носил талес-котн и молился трижды в день. Религия подобна армейскому уставу — она требует дисциплины. Голая вера, вероятнее всего, приводит к греху… Эта синагога напоминала казарму, где муштровали солдат Господа…

Яша не мог в ней больше оставаться. Его и знобило и лихорадило. Похоже, у него поднялась температура. Он решил ехать домой. Пусть арестовывают. Он готов испить чашу до дна…

Прежде чем уйти, Яша взял наугад книгу с полки, открыл где открылось и глянул на страницу, как это делал его отец, когда не знал, как поступить. Это были «Пути мира» раввина Ливы из Праги. На правой странице стоял стих Писания: «Закрывает глаза свои, чтобы не видеть зла», а также толкование Гемары: «Такой человек тот, кто не смотрит на женщин, когда они моются». Яша потихоньку вспоминал древнееврейские слова. Он понял их смысл — дисциплина необходима. Если не «смотрит», не возжелает, а если не возжелает — не согрешит. И наоборот, если нарушишь дисциплину подглядыванием, нарушишь и седьмую заповедь… Он сразу наткнулся на стих, соответствовавший его мыслям…

Яша поставил книгу на место, но тут же взял ее снова и поцеловал. По крайней мере книга что-то требовала, у нее для него был хотя и нелегкий, но путь. Мирские книги с него, как правило, ничего не спрашивали. Из них следовало, что он может убивать и себя и других. Яша встречал в кофейнях, кондитерских, театрах всяких писателей. Они целовали дамам ручки, сыпали комплиментами и всегда имели претензии к издателям и критикам…

Яша крикнул извозчика, сел в пролетку и велел ехать на Фрета. Он знал, что Магда устроит сцену, поэтому заранее решил, что скажет ей: «Магда, драгоценная моя, я умер. На, возьми все, что у меня есть: золотые часы, кольцо с бриллиантом, деньги и поезжай домой. И, если сможешь, прости…»

2

В пролетке Яшу почему-то охватил такой ужас, какого он никогда еще не испытывал. Он чего-то страшился, хотя, чего именно, не знал. На улице было тепло, а он не мог согреться. Его знобило и трясло. Пальцы на обеих руках побелели и скрючились, подушечки их сморщились, точно у смертельно больного или покойника. Сердце словно бы стискивал кулак. «Что со мной? — спрашивал он себя. — Я опасаюсь за свое здоровье? Боюсь ареста? Пришел мой последний час? Страдаю по Эмилии?» Он дрожал и тихонько стучал зубами. Одна нога горела, другая мерзла. Его скручивала какая-то судорога, и он едва мог вздохнуть. Яше стало так плохо, что он принялся успокаивать себя: «Не все еще потеряно! Можно прожить и без ноги… Вдруг есть выход… Даже если арестуют, как долго мне сидеть? Я ведь не украл, а всего лишь пытался…» Он откинулся на сиденье и хотел поднять воротник пиджака, но постеснялся это делать в жаркий летний день. Потом попробовал согреть пальцы под жилеткой. «Что со мной? Неужели гангрена?» Он решил завязать на левом ботинке шнурок, но, нагнувшись, чуть не выпал из дрожек. Извозчик, как видно, понял, что с пассажиром что-то неладное, потому что то и дело оглядывался. Яша заметил, что прохожие тоже на него смотрят. Некоторые даже останавливались. Извозчик наконец спросил: