— Хорошо, я поеду, — сказал я.

— Но Тони, дорогой, вы уверены, что?..

— Да, уверен. С удовольствием съезжу.

Она, похоже, страшно обрадовалась и обещала заехать за мной завтра в час дня и непременно вернуть назад к шести. Их забег, объяснила она, должен состояться в три тридцать, а этот владелец просто обожает потом поболтать, целыми часами может говорить, обсуждая и анализируя каждый шаг и все нюансы и подробности.

— Будто я могу сказать ему что-то новое! — жалобно добавила Флора. — О Боже, как я хочу, чтобы его лошадь выиграла! Но Джек боится, что нет, не выиграет, и поэтому я и должна быть там… О Господи, Боже ты мой!..

Сезон скачек заканчивался недели через две-три. То есть еще не скоро, с точки зрения Джека Готорна, разумеется. Ни одна конюшня не способна нормально пережить долгое отсутствие двух главных движущих сил, оставшись на руках у женщины доброй, но совершенно не деловой и мало смыслящей в лошадях.

— Внимательно слушайте владельца, соглашайтесь со всем, что он только не скажет, и он сочтет, что вы великолепны, — сказал я.

— Но это же обман, это гадко, Тони, дорогой! — протянула она, однако, похоже, обрела больше уверенности.

Я вывел их во двор — оказалось, что главная цель визита Флоры заключалась в том, чтоб привезти Тину за машиной. Ключи зажигания были у нее, Джерард передал их жене накануне вечером. Какое-то время Тина молча взирала на разбитое лобовое стекло и изодранную обивку, затем обернулась ко мне — высокая и прямая, все эмоции тщательно спрятаны.

— Уже в третий раз, — заметила она, — в него стреляют.

Вечером я поехал навестить Джерарда и нашел его в палате, где все три остальные койки пустовали. Синие занавески, больничные запахи, просторные современно отделанные помещения, сверкающие полы, тишина и безлюдье.

— Жуткая тоска, — пожаловался он. — Все так безлико, уныло. Зал ожидания, склад ненужных вещей. Заходят какие-то типы, читают мои анализы, спрашивают, почему я здесь, потом уходят и больше не возвращаются.

Рука у него была на перевязи. Лицо свежевыбрито, волосы аккуратно причесаны, весь собранный, строгий, спокойный. К задней спинке кровати была прикреплена доска для записей, о которой он упоминал. Я снял ее и прочитал вслух:

— Температура 99 <Т. е. по Фаренгейту, что равно 37,2° С>, пульс 75, сделана операция по удалению птичьей дроби. Осложнений не наблюдается. Выписка назначена на завтра.

— Поди еще дождись…

— Как самочувствие?

— Ноет, — ответил он. — У вас, наверное, тоже. Я кивнул, повесил доску на место, сел.

— Тина сказала, это с вами уже в третий раз… — заметил я.

— Гм… — он криво усмехнулся. — Ей никогда не нравилась моя работа. Как-то раз один растратчик выпалил в меня из пистолета. Довольно странно, потому как растратчики — обычно люди тихие… Думаю, что и в своих делах он был таким же профаном. Стрелял из очень маленького пистолетика, попал мне в бедро. Даже такую мелочь не мог нормально держать, так и прыгала у него в руке… Готов поклясться, перед тем как выстрелить, он зажмурился.

— А потом выстрелил снова?

— Э-э, нет. Я, знаете ли, набросился на него. Он уронил пистолет и заплакал. Совершенно душераздирающее зрелище, я вам доложу! Жалкое…

Я с уважением взирал на Джерарда. Наброситься на человека, который едва тебя не убил… ничего себе жалкое…

— Ну а второй раз? — спросил я. Он поморщился.

— М-м… Второй раз убийца был куда ближе к цели. После этого случая Тина взяла с меня клятву, что я буду заниматься только бумажной работой. Но, знаете, как-то не очень получается… Если работа ваша состоит в охоте за преступниками, какого сорта и разряда они бы ни были, всегда есть шанс, что они попробуют с тобой поквитаться. Даже если речь идет о промышленном шпионаже, чем я обычно занимаюсь, — он снова улыбнулся, на этот раз иронично. — Но стрелял в меня, кстати, вовсе не преступник, юный жуликоватый химик, продававший секреты своей компании конкурентам. Нет, его отец. Странно, правда? Почему-то отцы никогда не считают своих драгоценных детей виноватыми. Он звонил мне раз шесть, угрожал, кричал, что я отправил в тюрьму блистательно талантливого, выдающегося человека, разрушил его карьеру, подставил его вместо кого-то… Короче, он был просто невменяем. Психическое расстройство, полагаю. Как бы там ни было, но однажды он подкараулил меня у выхода из офиса, подошел и выстрелил прямо в грудь, — он зябко передернулся. — Никогда не забуду, какое у него в тот момент было лицо. Торжествующее, злобное, совершенно безумное…

— И что же с ним стало? — завороженно спросил я.

— Отец периодически попадает в психушку. А вот что с сыном — не знаю. Хотя… уже давно должен был выйти из тюрьмы. Все это довольно грустно, знаете ли. Такой способный и умный молодой человек, гордость и радость отца…

Мне стало интересно.

— А вы никогда не пытались выяснить, что было с людьми, которых вы схватили, после?

— Нет, почти никогда. Вообще-то в целом создания они по большей части никчемные. Алчные, бессердечные, злобные и хитрые. Они мне безразличны. Некоторые, конечно, достойны жалости. Но чаще я все-таки на стороне их жертв.

— Не так, как в одной старой шутке? — спросил я.

— Какой шутке?

— Ну, истории про одного человека, который попался ворам. Они его избили, ограбили и оставили лежать, истекающего кровью и без сознания, в канаве. А тут мимо проходили два социолога. Один посмотрел, увидел его там и говорит другому: «Человек, который сделал это, нуждается в нашей помощи».

Джерард усмехнулся и тут же скорчил болезненную гримасу и приложил руку к плечу.

— Только не думайте, — сказал он, — что мой случай типичен. Мне просто не везло, вот и все. У нас в агентстве есть только еще один человек, в которого стреляли. Не забывайте, большинство полицейских за всю свою службу ни разу не бывали ранены.

Большинство, но далеко не все, подумал я. И сказал вслух:

— В данном случае ваше невезение целиком объясняется моей глупостью.

Он осторожно и неуклюже покачал головой.

— Не надо себя корить. Я вернулся и въехал во двор по собственной инициативе. Давайте забудем об этом, идет?

Я с благодарностью воспринял этот его жест, но считать себя виновным не перестал. Идея отпущения грехов всегда казалась мне порочной. Грешить и ошибаться — в природе человека. Получив прощение, можно начинать грешить заново. Быть прощенным несколько раз подряд — значит разрушить свою душу. Хорошо, подумал я, что я больше не сделал ничего такого, что заслуживало бы прощения со стороны Джерарда.

Если можно охарактеризовать Джерарда одним словом, размышлял далее я, то это будет слово «порядочный». Нет, он вовсе не являлся яркой или живописной личностью, как это понимается в детективах, — то есть эдаким небрежным в манерах и пьяноватым любителем женского пола. Добродетель, как и ртуть, трудно уловима, но труднее всего уловить добродетель в таких вот строгих чертах лица. Серьезный, рациональный, спокойный человек, он, казалось, был лишен каких-либо нравственных и ментальных отклонений, свойственных столь многим в наши дни. Упоения собственной грубой силой, эгоистичной напыщенности, всепоглощающей тревоги, неуверенности и страха — всех этих черт, которые я ежедневно наблюдал не только у своих покупателей, но и в среде людей, которым доверялись другие, — чиновников, разного рода профессионалов. Но как знать, уверенным в наши дни быть ни в чем нельзя. Возможно, у Джерарда имелись свои скрытые и многочисленные пороки, свой скелет в шкафу. Но то, что я видел, мне пока что нравилось.