О Бардо и Геранте никто не говорит. Кто-то приходит иногда и дает глоток воды, что-то колет в руку, меняет повязку и уходит.

И все это в гробовом молчании.

Первая же попытка задать вопрос заканчивается хлесткой пощечиной и разбитыми губами. Попытки освободиться приводят только к счесанным до крови запястьям и щиколоткам. Силовые путы впиваются в живот, и кажется, что они вот-вот перережут меня пополам.

Когда ожидание становится невыносимым, а я готова выть от бессилия — повязку с глаз снимают. Дают вдохнуть поглубже и осмотреться, в полной мере осознать безнадежность ситуации.

Комнатка крохотная, едва ли больше двадцати квадратных ярдов, заставленная невысокими стеклопластовыми серыми столами, на которых в изобилии громоздятся склянки всех форм и размеров. Тут тебе и кубики, и сферы, и пирамиды. В некоторых булькают разноцветные жидкости, другие под завязку забиты каким-то красноватым порошком. С левой стороны пылятся коробки с, Саджа меня разорви, бумагой.

Обычной такой, сероватой бумагой!

Даже у нас дома давно пользовались инфо-планшетами, а колония точно не считалась самой развитой в галактике.

— Удивлена?

Фокусирую взгляд на стоящем передо мной человеке.

Корэкс. Едко ухмыляется и смотрит так жадно, будто сто лет пленников не видел.

Саджа свидетель, я убью тебя лично, подлая тварь.

Голова тяжелая, а сознание то и дело норовит рассыпаться трухой и осесть на пол. Невыносимо хочется жрать, спать и оказаться подальше от этой долбаной планеты.

И до острой тошноты давит потребность выяснить, живы ли друзья.

Что они сделали с Бардо?

И где Герант?

Внутри щелкает и крутит, распирает во все стороны бессмысленная ярость. Она не позволит мне вырваться, ничем не поможет, — но остановить бурлящий горький шквал нет ни сил, ни желания.

Я бы почувствовала, если бы с Герантом что-то случилось? Я бы узнала о его смерти?

А если я осталась одна?

Дергаюсь, отчего путы только сильнее врезаются в ткань и кожу — и шире становится ухмылка врага.

— Вы — особый гость, — тянет Корэкс, а от его голоса веет гнилью и могильным холодом. — Я никогда не думал, что заполучу полукровку.

— Для чего? — вместо жесткого вопроса — глухой хрип. В глотке сухо, как в пустыне, а некто с водой уже давно не приходил.

— Просто интересно кое-что проверить. Ведь не каждый день в руки попадает полукровка, — мужчина делает шаг в сторону, открыв моему взору стол за его спиной и черно-синий куб: фут на фут, испещренный ядовито-красными прожилками. Камень пульсирует и искрится, как живой. По шероховатой поверхности прокатываются мелкие волны.

Так подрагивает человеческая кожа, когда под ней бьется сердце.

Во рту неприятно щиплет, будто кто-то дал глотнуть соленой воды, а виски сдавливает с такой силой, что я невольно вскрикиваю.

— Чувствуете, да?!

В голосе Корэкса такое восхищение и благоговение, что кажется — этот ублюдок вот-вот запрыгает на одной ножке и пустится в пляс. Потирая руки, он пристально рассматривает мое лицо, заглядывает в глаза, а через секунду жестко фиксирует голову силовым обручем, не позволяя отвести взгляд от странного камня.

Тонкие губы превращаются в нитки, растягиваются в безумной улыбке, а в глазах — ни капли сострадания, ни единой крупицы здравого рассудка. Там мрак и могильная плесень, ничего больше.

— Не переживайте, — шепчет он, касаясь губами моего уха. — Когда эта штука с вами закончит, вы даже не вспомните своего имени. Страна безудержных кошмаров станет вашим родным домом, единственным пристанищем, а потом…

Мужчина щелкает пальцами прямо перед моим лицом и отступает в сторону.

— Мы запишем все, что вы скажете, а затем вскроем и исследуем. Разве не волнительно?!

— Я убью тебя, сука. Это тоже запиши.

Корэкс презрительно морщится и отмахивается от моих слов, как от надоедливого насекомого.

— Да-да, конечно, — бормочет раздраженно и придвигает стол ближе, чтобы между мной и жуткой каменюкой осталось не больше фута. — Наслаждайтесь. Ни в чем себе не отказывайте, а я пока займусь вашими спутниками.

Значит, они живы. Саджа, только не дай им сгинуть!

Не дай им…

Мысль ломается и крошится, никак не могу ее додумать. Куб притягивает взгляд, распускает в стороны сиреневатое свечение, наполняет воздух сладковатой вонью гнилых фруктов. Чувствует, что перед ним — свежая жертва. Трещинки и разломы мягко пульсируют, выпускают наружу вместе со светом тонкие усики-щупальца.

Прежде чем эта дрянь касается головы, я успеваю подумать, что гадина слишком уж разумна.

Оно будет копаться… во мне?

В моих мыслях и чувствах?

Нет!

Рывок, путы сдавливают так, что не вдохнуть, а куб уже оплел меня от макушки до шеи. Пробрался под кожу, выдохнул в лицо удушливый дурман.

Нет…

Мир мигает, растворяется в бурном потоке чужеродных видений, тонет в черной горькой патоке образов, что совершенно не принадлежат мне.

И гаснет без предупреждения.

Раз.

И меня не стало.

— Приковать их к постаменту, — помощница Корэкса отдает распоряжение властным, пронзительным голосом, от которого внутренности сворачиваются колючими клубками. Мы так и не узнали ее имени, но плевать. Все, чего мне хочется, — распять безымянную суку и пустить ей в голову заряд огненно-красной сциловой дроби.

Чувство беспомощности — самое отвратительное, что со мной случалось за долгие годы. Вокруг — толпа долбаных фанатиков, в голове — туман, во рту нагадила стая диких кошек, а в дальнем закутке бьется только одна мысль: где Ши?

Если бы она умерла, я бы почувствовал…

Наверняка бы почувствовал!

Саджа мне свидетель, ублюдкам пора начинать читать их молитвы…

Умоляюще смотрю на Бардо, но на голове друга поблескивает черный «венец тишины». Его забрали с корабля и водрузили на Бардо до того, как он пришел в себя, и теперь остается только догадываться, что случилось с моей Колючкой.

Женщина поворачивается медленно, будто движется сквозь толщу воды. Не улыбка, а хищный оскал, глаза превратились в щелки, а за веерами темных ресниц мерцают красные огоньки и вспышки.

Во взгляде — ни капли жалости, только какое-то странное отрешенное благоговение. Грудь, обтянутая плотной черной тканью, ходит ходуном. Женщина жадно глотает вязкий, влажный воздух, дрожит и всхлипывает, словно нечто невидимое ласкает худощавое тело тысячами пальцев.

Чем только ширяются эти сумасшедшие? Дурь-то забористая.