— Как вы так легко пробились? — вопрос Бардо заставляет магистра отвлечься от несчастной.

Фэд устало пожимает плечами и убирает пистолет в кобуру.

— Нам и не пришлось. В городе никого нет.

— В смысле?

— Тебе что, наркотиком мозги высушили, капитан? В прямом! Мы на пути сюда не встретили ни души!

Ворон пронзительно кричит и срывается с плеча, несется вперед к двери и пролетает со скоростью пули над головами бойцов. Я уже не слышу ни окрика Фэда, ни слов Бардо — бегу следом за птицей и молюсь всем известным богам, чтобы найти Ши вовремя.

Стоит только открыть глаза, как под веки врывается раскаленное солнце. Зажмуриваюсь, скручиваюсь в тугой комок и прикрываю голову руками, будто и правда могу защититься от тяжелых молотов невыносимой жары. Тело колотится в ознобе так, что зуб на зуб не попадает, а под пальцами чувствуется корка, похожая на засохшую кровь или грязь.

Замираю, руки скользят вниз и не находят привычной одежды. На мне какие-то лохмотья, пропахшие плесенью, кровью и подгнившей водой.

Едва касаюсь волос, и из груди вырывается сдавленный стон. Я не обрезала их с того самого момента, как Север купил меня, а сейчас пряди короткие, растрепанные и слипшиеся.

Осторожно приоткрываю глаза и вижу пыльную дорогу, усеянную мелкими камушками и сциловым крошевом. Я валяюсь посреди улицы, уткнувшись носом в липкую грязь, а сверху придавливает жар, мешая собраться с мыслями.

Упираюсь в землю и медленно поднимаюсь, преодолевая дрожь и жгучие вспышки боли в спине. Даже не морщусь, когда острые камешки протыкают кожу на ладонях. Темные тяжелые капли оставляют на песке крохотные маковые пятна, а из горла рвется сдавленный стон вперемешку с болезненным хрипом.

Вместо штанов и рубашки на мне короткое подобие платья из грубой коричнево-серой ткани. На руках нет следов от пут, в теле не чувствуется привычной силы — будто я снова вернулась в прошлое, во времена жизни в трущобах.

В трущобах…

С трудом сглатываю застрявший в горле сухой комок и осматриваюсь по сторонам. Приземистые одноэтажные дома мне хорошо знакомы. Сложенные из грязно-серого камня и стеклопластовых панелей. Темные, затхлые клоповники, где светло бывает только на восходе и закате — когда солнце заглядывает в крохотные окошки-бойницы.

Пыльные дороги и узкие переулки, на стенах трещины выписывают замысловатую вязь. Тут и там растянуты синтетические нитки, на которых хлопает влажное белье и одежда. У стен составлены глубокие тазы и кувшины.

В них набирают дождевую воду, когда есть возможность. Стирка и мытье — праздник, и мы могли устроить его едва ли чаще, чем раз в месяц.

Момент узнавания сменяется подкатившим ужасом, любая разумная мысль тонет в вязкой черной каше из паники и неверия.

— Это все не настоящее. Не настоящее!

Губы еще шевелятся, выталкивая проклятия и стоны, когда справа, из переулка, выходят двое в знакомой форме дозорных. Они смеются и переругиваются, а потом замечают меня. Замирают, но всего на мгновение, чтобы оценить обстановку и осмотреться по сторонам.

Проверить, есть ли кто поблизости и придут ли мне на выручку.

В животе все скручивается от отвращения, и я срываюсь с места, не обращая внимание на гневные крики за спиной.

— Стой, мелкая шлюха! — слова впечатываются в лопатки, как раскаленные камни, а я уже ныряю в первый попавшийся переулок. В голове гремит мысль, что оружия под рукой нет, а эти двое — с пистолетами и клинками. Если не спрятаться, то кто-то обязательно всадит в меня пулю, а уж потом использует, как захочет.

В таких домах иногда были подвальные окна, точно на уровне земли, замаскированные листами стеклопласта и камнем. Тайные ходы, иногда расположенные в двух или трех местах, чтобы беглец мог нырнуть внутрь и выбраться с другой стороны. Трущобы были сплочены в едином порыве — не дать дозорным себя убить или искалечить.

Шарю взглядом по сторонам, высматриваю знакомые крохотные знаки, которые научилась находить, еще будучи сопливой маленькой девочкой. И мне сказочно везет, потому что на стене дома впереди я замечаю отметки, кричащие в лицо каждого, кто умел их читать: «Убежище здесь».

Скольжу по острым камешкам и пыли, падаю на живот у чуть отогнутого в сторону стеклопластового листа и вваливаюсь внутрь, в сухой и прохладный полумрак. Лист становится на место в считаные мгновения, и грохот сапог преследователей проносится мимо, даже не задержавшись у укрытия.

Прикрываю глаза и медленно вдыхаю горьковатый воздух — нужно всего несколько секунд, чтобы привыкнуть к темноте. Те, кто живет в трущобах, всегда привыкают быстро. Ко всему.

Голод или зной, мрак или яркий свет — адаптация происходит почти мгновенно, иначе впереди ждет только смерть.

Приспосабливайся или сдохни — простой закон.

Поднимаюсь на ноги и упираюсь макушкой в потолок, отчего приходится чуть согнуться, а руки выставить перед собой, чтобы ощупывать размытые силуэты предметов. Шкаф, приземистый грубый стол, какие-то коробки, сваленные в кучу у стены и первые ступеньки лестницы, ведущей в дом.

Туда нельзя! Если дозорные решат заглянуть и найдут меня, то все семейство казнят за укрывательство. Остается надеяться, что подвал сквозной и где-то в другой стене есть еще один секретный лаз.

Глухой отдаленный щелчок заставляет меня вздрогнуть.

Шум и грохот, что-то падает буквально рядом с домом, кто-то кричит — надрывно, протяжно — зовет на помощь.

Я этот голос знаю…

Шарю вокруг в поисках хоть какого-то оружия, а когда уже отчаиваюсь, в руку ложится рукоятка клинка. Ощупываю лезвие и раздосадованно цокаю — старый, пахнет кровью и ржавчиной. Не сциловый — стальной, наверняка затупившийся.

— Лучше, чем ничего, — бормочу под нос и возвращаюсь к лазу. Стеклопласт поддается с трудом — эта дверь рассчитана только на вход, а не на выход, но искать другую некогда. С трудом протискиваюсь наружу и встаю в полный рост.

Кричат за углом, всего в десяти ярдах от укрытия.

— Отпустите-е-е! — Прислушиваюсь, ловлю знакомые интонации: поблекшие, стершиеся за столько лет, но все еще цепляющие уголки души крохотными крючками-колючками.

— Заткни ты ей пасть, Шайт, больно много сучка верещит!

Крики глохнут, превратившись в тихое мычание, а я прижимаюсь к стене, чтобы заглянуть за угол. Всего на мгновение — нужно оценить обстановку.

Трое.

Трое здоровенных ублюдков, окруживших хрупкую девчонку, заткнули ей рот какой-то тряпкой. Один сидит на жертве верхом и держит руки, второй остервенело скручивает тонкие лодыжки силовыми путами.

Пробегаю взглядом по заплаканному, искаженному лицу и каменею, не в силах отвернуться.