– Теперь к нам добрался.

– Теперь к вам. Давно к вам собирался.

И тут Букварь вспомнил, зачем приехал к ним Зименко, и все вспомнили. И Зименко сразу стал для них ревизором, человеком посторонним. И снова молчали, и Кешка молчал, не вспоминал о том, как они ночевали в метель, в «хиус», ставили на трассе первые дома, о чем ему хотелось вспомнить.

Теперь поведение Зименко, и вчерашнее и сегодняшнее, казалось Букварю нарочитым и искусственным. Все: и его улыбка, и жизнерадостность, и воспоминания о прошлом – все это было из одного спектакля, необходимого для того, чтобы войти к ним в доверие, влезть к ним в душу. Шел бы он к черту, поговорил бы сразу же и катился бы!

Снова ждали нотации. Зименко понял все, стал хмурым, стучал топором резко и зло.

Уже в палатке он сказал:

– Просто не знаю, как начать. Все оттягиваю и оттягиваю. Прямо робею. Что у вас, у каждого во рту по лимону? Я понимаю, неприятно вспоминать о том, что было.

– А что было?! – взвился Виталий. – Была жестокость.

«Значит, – подумал Букварь, – Бульдозер обо всем разболтал. Ну и дурак. Значит, хотел сказать: “Они остались, но они такие же…”»

– Была жестокость, – сказал Виталий, – наследие долгих веков. Иногда вот она проявляется. Тут уж, как говорится, не убавишь, не прибавишь. Она в характере человека. И русского тоже… Все у нас есть: и величие, и умение валяться под забором, доброта и жестокость… «То разгулье удалое, то сердечная тоска…» Вот мы и проявили жестокость…

То ли он дурачился, издевался над Зименко, то ли говорил всерьез.

Зименко слушал, сидя за столом, наклонив голову, постукивая пальцами по доске.

– Так, – сказал Зименко. – Значит, жестокость. Значит, для всего есть оправдание… Только про драку, про Бульдозера я не хочу сейчас говорить. Бульдозер уехал. Но вы-то остались…

– Ну, поговори о нас, – предложил Виталий.

Слова Зименко отбросили весь тот разговор, на который настроился Букварь. И ребята, наверное.

– А что о нас? – возмутился Кешка. – Лучше давай поговорим о том, почему мы живем здесь, как на необитаемом острове.

И начали. Говорили шестеро, а Зименко молчал. Говорили шумно, торопливо, боялись забыть что-нибудь, а Зименко молчал. Постукивал пальцем по зеленой доске.

Говорили, что им давно хочется работать по-человечески, так, чтобы пот прошибал, надоело присутствием своим символически изображать, что на Канзыбе идут работы. Ради этого, что ли, они ехали сюда, на передний край? Говорили, что люди на трассе участвуют в движении за коммунистический труд и многие бригады уже носят почетное звание. А они поставлены в условия, в которых все разговоры об этом делаются смешными. Говорили, что они здесь на необитаемом острове, как будто бы даже вне комсомола. Говорили о скисшем фронте работ, о дожде, о прорабе Мотовилове. Говорили, что от этого всего и начинается всякая ерунда. Говорили долго и суетливо.

– Все? – спросил Зименко. – Выговорились?

– Все, – сказал Кешка.

– Нет, – вступила Ольга. – А про культуру забыли? Про то, что даже газет мы не видим? Мы понимаем, что мы десант, это нам интересно. Но ведь и людям, работающим в условиях исключительных, нужно создавать человеческие условия!

– Все? – сказал Зименко.

– Пока все, – ответил Николай, – потом еще что-нибудь вспомним.

– Вспоминайте. А пока я вам буду задавать вопросы. Значит, Саяны, скисший фронт работ и дождь? Значит, бюрократы и бензопилу починить не могут?

Зименко помолчал, словно ждал, что ему сейчас начнут возражать, и потом продолжал:

– А кто знает о поршне? Прораб Мотовилов? Кто знает о том, что вы сидите здесь без работы? Прораб Мотовилов и его желтый мундштук? Открывал ли чью-нибудь дверь Николай Бондаренко или вот Андрей Колокшин, по прозвищу Букварь, аккуратно вносивший на станции Курагино членские взносы? Спорили ли они горячо за этой дверью, доказывая правоту семерых? А может быть, и не надо было спорить? Достаточно было бы и одного спокойного слова? Помнили ли вы, что в Курагине и Кошурникове есть комитеты комсомола, куда можно прийти в любое время?

Кешка многозначительно посмотрел на Букваря. Тот опустил глаза.

– Я говорю слова, которые вы можете прочесть на всех плакатах? – спросил Зименко.

Снова была пауза, и снова Зименко ждал, что ему будут возражать.

– Через двадцать лет, – сказал Зименко, – построят такую огромную и хитрую машину. Кибернетический предбанник. Мы все построимся и гуськом с бодрой песней пойдем к ней. Машина пропустит каждого из нас через свои отсеки, почистит, помоет, хлопнет по плечу, скажет: «Добро пожаловать в коммунистическое общество!» И выдаст Кешке бесплатный кусок колбасы. Так, что ли?

Молчали.

– Чепуха! – сказал Зименко. – Никакой машины не будет. Никакого предбанника. В один прекрасный день через двадцать лет ничего не произойдет. Сейчас должно происходить! Каждый день. В каждом.

Зименко читал ту самую нотацию, но Букварь чувствовал, что раздражения уже нет и что ему уже не хочется ворчать.

– Кто у нас хозяин? – спросил Зименко. – Я? Ты?

– Человек – это не ты, не я, не он… – начал манерно Виталий. Но его никто не поддержал.

– Хозяин – это ты, – сказал Зименко. – Это я. Это он, Букварь. Это еще кто-то. Каждый. Пока каждый не будет жить как хозяин самого себя и своей страны, у нас ничего не получится. Это старые слова, но сейчас их время. Эти слова произносили и десять лет назад, но тогда у нас был бог, гений. Верили в то, что он все может, и доверяли ему и собственную судьбу, и судьбу страны. С моей точки зрения, самая большая вина культа в том, что он отучал людей быть хозяевами. Хозяевами во всем. Подхалимы называли Хозяином его самого. А нам внушали, что мы просто винтики.

– Мы были маленькими, – сказал Букварь.

– Мы – это я в широком смысле. Мы – это народ. А сейчас другие времена. Ленинские. И надо понимать, что ты хозяин, и доказывать это. Вы же сами посадили себя на необитаемый остров. Вот что я имею вам сказать. Все. Спора, я считаю, у нас не получится. Возражать нечего. Просто подумайте обо всем. О том, что вы могли сделать и не сделали.

– Вы ездите по трассе и всем это говорите? – спросил Виталий.

– Всем бы говорил, но не всем приходится.

– И для того, чтобы сказать эти слова, вы заставили себя есть пшенную кашу и рубить тайгу?

– Прекрати, Виталий! – поморщился Николай.

– А ты, Николай, – сказал Зименко, – завтра с утра отправляйся в Курагино. Начинай открывать двери. Если не сумеешь доказать бессмысленность вашего пребывания здесь, вмешается штаб. Только тогда.

– Хорошо. Утром выйдем с тобой вместе.

– Нет. Мне придется идти сегодня.