Бану искренне радовалась, что измотана. Заваливаясь в кровать, она надеялась, что утро каким-то образом само собой принесет правильное решение. Но проснувшись, поняла: все действительно решит момент. Сейчас нет ничего, что мешало бы танше ответить согласием, если Маатхас – все равно о чем именно – попросит в лоб.

Закончив с ужином в тот день, Маатхас поднялся в отведенную спальню. Поглядел в окно, уселся на кровать. За последние пару дней он решительно сломал голову над поведением Бану. Они встречались нечасто, но, как правило, надолго: месяц или около того. И всякий раз их отношения развивались по одному сценарию: Бану встречала его с поистине соседским радушием и с танской учтивостью, потом Маатхас, сражаясь с ее упорством, сокращал дистанцию, пересыпая пропасть формальностей, как бездонный ров, терпением и заботой, а потом Бану по неведомым причинам нарочно отдалялась и пряталась от него с помощью каких-нибудь вынужденных обстоятельств и важных дел. И в следующую встречу все начиналось заново.

Сагромаха все это начинало невероятно бесить. Все равно что ловить капустницу редко сплетенным сачком: думаешь, сейчас поймаешь, но в последний момент негодница просачивается сквозь петли. Так и Маатхасу казалось уже неоднократно, что он вот-вот поймает Бану, но в результате всегда, независимо – пытался он говорить в лоб или осторожно, чтобы не спугнуть, подкрадывался со спины, надеясь обнять за плечи, – зачерпывал пустой воздух.

Ну неужели ей мало того, что уже их объединяло? И дружеские беседы непринужденными вечерами, и нежность редких прикосновений, которые тан помнил с пугающей отчетливостью и готов был, как сентиментальный идиот, перебирать в памяти до бесконечности. Вот он осторожно берет ее за локоть после тренировки с Валом, в то утро, когда Бану повздорила с отцом; вот – аккуратно укладывает в кровать, тощую, обессилевшую так, что сердце обливается кровью, но счастливую от надежды, которую ей подарил он, Сагромах; вот подает ей руку, приглашая покататься за стенами крепости, вдали от любопытных глаз; вот – тянет на себя, не в силах больше терпеть, и осторожно касается губ, хотя от тоски и желания сводит челюсти.

Чем больше проходит времени, тем менее комфортно Бану чувствует себя рядом с ним, это очевидно, с упавшим сердцем признал тан. Неочевидны только причины. В самом начале она могла говорить с ним дольше, проще, непринужденнее, используя другую манеру речи, другие, более простые слова, другие интонации. Она так и не назвала его по имени, хотя, кажется, уже неоднократно к тому шло.

В склепе ему впервые удалось выбить ее из равновесия, и тогда Бансабира все же перешла на «ты», с горькой усмешкой подумал тан. А потом в очередной раз начала вести себя так, будто ничего не произошло. Был момент, когда он пытался проучить ее тем же, в тот раз, после поцелуя. Однако, если признать, что Бану все-таки достаточно умна, чтобы делать простые выводы, выходило, что она и впрямь не понимала происходящего.

С нею.

Происходящего с нею, домыслил Маатхас. Он до того изумился собственному открытию, что едва не подавился языком. Бансабира и впрямь не понимает происходящего с ней! Думать о том, что подобный вывод мог оказаться безосновательным, Маатхас не стал – независимо от доводов рассудка, чутье его не подводило. И он чуял – все не так очевидно.

Маатхас запрокинул голову, остекленелыми глазами глядя в потолок, и шумно втянул полную грудь воздуха. Может, Бану не понимает своих чувств. Может, понимает, но не сообразит, что с ними делать, как выразить, или, наоборот, борется с ними, потому что какой-нибудь очередной замысел, который не довел до ума Сабир и который взялась доводить до ума она сама, требовал от нее шага, противоречащего собственной симпатии.

Бану всего восемнадцать, со щемящей нежностью в сердце подумал Сагромах. Она же совсем еще девочка. Она же не любила еще ни разу. А у нее уже откуда-то взялся ребенок, на нее откуда-то свалился танаар, и естественно, что ей страшно. Ведь в душе она самая обычная сумасбродная девчонка. Взять хотя бы то, с каким азартом она сегодня лазала с одного судна на другое вслед за корабелом! Поведение, присущее скорее мальчишке, чем взрослой серьезной женщине, какую Бану постоянно пытается из себя строить.

Маатхасу вдруг стало стыдно: как он вообще мог чего-то от нее требовать? Но потом успокоился – он любил ее такой: спокойной, гневной, с мальчишескими повадками, с царским достоинством. Он заранее любил все черты, хорошие и плохие, о наличии которых в Бану еще не догадывался. Внутренний голос, прежде убеждавший, что все обойдется, теперь ехидно посмеивался: много раз за время похода и даже после возвращения в родной танаар Сагромах пытался выкинуть Бану из головы. Не афишируя, перепробовал почти всех женщин, которые были в командовании его армии, за исключением родственниц, пусть и дальних. Клин ведь вышибают клином…

Особенно налегал в первые недели после того поцелуя – всерьез жгла обида за то, что Бансабира никак ему не отвечала, ни действием, ни письмом, хотя видно было, что не так уж она и протестовала против его симпатии. Задрала голову, выбирала небось, сравнивала… «Да чем я нехорош?!» – в сердцах гневался Маатхас. А потом понял, что… заставлял себя злиться на девчонку.

Бану не глупая, она разберется со всем. Советчиков рядом хватает: с Гистаспом она вполне доверительна, этот болезненный тип может открыть ей глаза на происходящее, он, похоже, весьма наблюдателен. Но когда все встанет на места, рано или поздно… когда Бану поймет, что чувства, которые она испытывает, – не дружба, что будет тогда?

Маатхас откинулся на кровать, заложив руки за голову, и ощутил, как по всему телу разливается неведомое прежде тепло. У него нет возможности повлиять на то, что случится тогда, но сам он – никуда не денется.

Большую часть пути Бансабира ехала молча, размышляя над словами подчиненного, сказанными накануне. Поскольку никаких судьбоносных ответов утро не принесло, приходилось думать.

Серт так и не спросил, любит ли она Маатхаса. Бану могла поклясться, Серт понимал, что делал, и не задал рокового вопроса именно потому, что знал, насколько танша запуталась, насколько боится расплести клубок, застрявший комом где-то в груди. Заводить разговоры на эту тему не было ни желания, ни возможности (проклятая танская гордость), ни смысла: еще утром, пока они наблюдали за упражнениями юношей, Серт как бы между прочим заметил, что в определенных ситуациях можно искать поддержки, но точно не совета.

Поэтому сейчас Серт, лучезарно сияя, молча ехал рядом с госпожой, разглядывая луга, застеленные молодой, местами еще несмелой, зеленью с цветными пятнами подснежников и ирисов. Если госпоже случалось все-таки высказать пару фраз о чем-то необязательном, мужчина с готовностью поддерживал разговор, кивал, делал смешливые замечания, но, когда она замолкала, не навязывался с беседами.

Промучившись измышлениями долгое время, Бансабира вернулась к версии внять рекомендации Серта и хотя бы поговорить с Маатхасом – вдруг что прояснится. В конце концов, хуже не будет: ей всегда нравилось с ним болтать.

Они вернулись ближе к вечеру. И еще до того, как Бану спросила у Руссы, куда запропастился их гость, на парадное крыльцо чертога вышел пожилой мужчина – седой, тучный, с невероятно морщинистым лицом и непередаваемо хитрым его выражением. Он не понравился Бансабире сразу.