Уже почти два месяца, как мы с Максом не знаем друг друга, и жизнь после ядерной встряски вернулась к привычному запустению, к той пустоте, в которой я жила почти семнадцать лет до него.

Иногда меня изводят бредовые мысли, что Макса вообще не существовало, что он был всего лишь светлым теплым сном в череде кошмаров, явившимся для того, чтобы показать на своем примере, кем я могу быть.

Но я скучаю по Максу так, что вместо выдохов из груди иногда вырываются всхлипы, я вижу его везде – в прозрачной синеве неба, в деликатном тепле солнца… Он постоянно мерещится мне на улицах города, вечно бегущий вперед и ускользающий от меня: в транспорте, в лабиринтах старых дворов, в толпе разморенных жарой людей…

Мне кажется, а точнее, хочется верить, что пару раз мельком я все же видела именно его, но… Группы молодежи в клетчатых шмотках, кедах, шапочках, с вечно озабоченными лицами теперь повсеместно снуют по городу, и их количество растет в геометрической прогрессии – даже на стенах домов то тут, то там все чаще попадаются нанесенные через трафарет синей краской надписи «Мы носим лица людей» и адреса ссылок на хорошо знакомую мне страничку.

Это значит, что Макс не сломался, не притормозил и прет дальше по своей светлой дороге. Как и его лучшие друзья, из жизни которых я тоже исчезла без объяснений – просто сменила сим-карту, когда Ротен и Ли пытались вытащить меня на откровенный разговор.

Я больше не знаю никого из ребят, не знаю, чем сейчас они занимаются, но проходить по ссылке в паблик откровенно боюсь – увижу знакомые улыбки, и мой хрупкий, призрачный правильный мир рухнет под натиском страшной боли. Потому что мое сердце стало вполовину меньше прежнего, оно и так едва справляется, постоянно напоминает о себе, ноет и болит, словно кто-то выжег на нем четыре буквы родного имени, от чего на глазах никак не могут высохнуть слезы.

Но когда-нибудь я встану даже после такого удара, еще не раз подставлю жизни вторую щеку и встану снова, но уже сама, ведь помочь подняться с колен мне больше некому.

Пока же я бесцельно брожу по все еще летним усталым улицам, вечерами сижу в пыльной детской и часами разглядываю в маленьком теплом зеркальце свои глаза, так похожие на другие, дарившие мне любовь и свет… И, потихоньку собирая чемоданы, которые сопроводят меня в безумную грязную столицу, где поезд метро с шумом и ветром увезет нас в глубины ада, дожидаюсь часа, когда в этом доме меня не станет.

* * *

Очередное утро из вереницы ему подобных бледнеет за окнами, я сижу за мраморной стойкой в столовой и глотаю кислый водянистый апельсиновый сок. Настя серой тенью пролетает в ванную, где ее, судя по раздавшимся звукам, снова нещадно рвет. Ее рвет круглые сутки. Внутри меня, несмотря ни на что, оживает сострадание – изза тяжело протекающей беременности моя новая мамочка уже два раза попадала в больницу. Но моему папе все равно, потому что он внезапно ушел в алкогольный штопор по случаю дня рождения мамочки прежней…

На этот раз его запой действительно серьезен и тяжел – впервые на моей памяти отец забил на работу и молча болтается по дому, сражая его обитателей густым перегаром, а со всеми делами разбирается вездесущий дядя Миша.

– Я к маме! – бросаю, проходя мимо отца, но он, выдыхая в воздух пары коньяка, неловко оборачивается и тяжело опускает на мое плечо руку.

– Даш, я сказать хотел… – покачиваясь, невнятно бормочет он. – Ты уезжаешь не потому, что это нужно мне или Насте. Лучше так будет не нам, а тебе! Когда поумнеешь, еще спасибо скажешь…

Хочется кричать, пока силы не покинут бренное тело, пока хрип не пройдется наждаком по глотке, но я лишь спокойно возражаю:

– Я уезжаю из-за того, что вы, дорогие взрослые, так и не смогли разобраться в клубке ваших противоречий. Мы с Максом всегда были для вас лишь досадным напоминанием о ваших ошибках. Вам, взрослым, достигшим в этой жизни всего, знающим лучше всех, как правильно… жалким, загнавшим себя в задницу недолюдям мы, неразумные глупые дети, показали, как должно быть!.. – Я повожу плечом, сбрасываю руку отца, и она повисает беспомощной плетью. – Скоро моя последняя неделя в этом доме закончится, а я не чувствую никаких сожалений, папа! И никого из вас, кроме Макса, в своем сердце в новую жизнь не возьму! Живи с этим. Живи…

Я отворачиваюсь, выхожу из гостиной, и меня провожает до двери только звенящая тишина.

* * *

Пару часов ползаю на четвереньках – пропалываю траву на могиле мамы, выбрасываю старые выцветшие искусственные цветы и буравлю землю между плитами проволочными стеблями новых… Наконец вытираю джинсовым подолом сарафана ее пыльное лицо, устало приземляюсь на лавочку и улыбаюсь.

– С днем рождения… а я одна сегодня, как видишь… – Губы дрожат. – Макс больше не придет. И я больше не приду к тебе, потому что уезжаю.

Пейзажи размываются, по щекам теплыми бороздами пробегают первые за утро слезы.

– Мне сейчас тошно, ма, мне кажется, что я, зажмурившись и задыхаясь от ужаса, стою на краю огромного нового мира. Если бы мы с Максом стояли на этом краю вдвоем – рука в руке, я бы задыхалась от восторга… я никак не могу избавиться от мыслей о нем. Надеюсь, что хоть у него получилось… – Шмыгаю носом и вытираю его грязной рукой. – Зато я знаю, кого буду любить всю жизнь. Я знаю, каким человеком я буду и каким не стану ни за что и никогда.

* * *

За коваными воротами я на бегу запрыгиваю в заднюю дверь отходящего от остановки пригородного автобуса – мне нужно оказаться в цивилизации, побродить среди толпы и помучить зрение в глупых бесцельных поисках несуществующего выхода. Просто погулять напоследок дорожками, которыми летали наши синие кеды, вновь вдохнуть нервный суетливый воздух города, в котором живут самые лучшие люди на свете…

– Эй! – громким шепотом окликает меня кто-то с соседнего сиденья и бесцеремонно ловит за подол сарафана. – Даша! Сто лет не виделись!

Растерянно оглядываюсь и вижу зеленую шапочку, синие кеды и клетчатый рюкзак на худом плече, по широкой лямке которого разметались длинные русые волосы.

– Лена… Привет! – неуверенно начинаю я, она отодвигается к окну и шлепает ладошкой по освободившемуся рядом с ней месту.

Знакомое лицо озаряет широкая улыбка.

– Хочешь спросить, почему я в таком виде? – смеется Лена. – А ты почему в таком?

– Блондинка, Ice blonde, легенда! – Лена с любопытством сощуривается; за окном фоном пролетают солнечные поля и перелески. – Сначала я поверить не могла, что это на самом деле ты, но потом вспомнила обожаемый всеми девочками стервозный паблик, который ты вела под этим ником, и сомнений не осталось!

Она хитро меня разглядывает, будто видит насквозь, и ее взгляд живо воскрешает в памяти расправу за гаражами и приятное онемение моих кулаков… Я чувствую себя кисло и неуютно, и предпочла бы прямо сейчас от вины и стыда провалиться в люк в полу автобуса.