Некоторое время под мостом было тихо. Потом раздались слабые голоса. Невидимые люди, плача, уговаривали кого-то. Наконец с грохотом перевернулась и упала картонная коробка и из-за нее на свет, затравленно вертя головой, вышел человек

— А ну, отверни рукав, — сказал старший патруля. — Он. Татуировка его. Тебе не повезло с нами.

Задержанный не ответил.

Старший достал из кармана наручники, защелкнул один браслет на руке дезертира, а второй, звякнув цепочкой, на руке Кидаи.

— Отведешь в участок. В случае чего можешь разбить его голову о мостовую.

Полицейские засмеялись, Кидаи потянул бродягу за собой.

Они отошли от моста всего шагов на десять…

Под слоем пепла и камней, которыми была завалена улица, были найдены наручники с костями двух соединенных ими рук.

Этого дня они ждали всю неделю. На остановке у афишной тумбы, где они обычно назначали свидания, Синоко сказала:

— В понедельник мои уезжают в деревню. Автобусом, в четыре часа.

— Наконец-то. Я думал, они никогда не уедут.

— Какой ты нетерпеливый! — Синоко покраснела. Они встречались целый год, но никогда еще не оставались наедине.

— Нетерпеливый… Меня могут забрать в армию. Уже взяли тех, кто старше.

— Война вдет к концу, но я согласна, — она сама испугалась того, что сказала.

В город Такеути приехал с севера, с Хоккайдо, поступил на жестяную фабрику, где делали металлические фляги для солдат, котелки и корпуса противопехотных мин. Там же работала Синоко.

Ночью он уже не спал, вертелся на жесткой циновке, то и дело протягивал руку, поворачивал к слабому звездному свету будильник. Когда стрелки сошлись на четырех, Такеути вскочил, сполоснул лицо.

К дому, где жила Синоко, подошел, когда улицы уже запрудила утренняя толпа. Увидел: дверь приоткрыта. Осторожно, вздрагивая, поднялся на второй этаж, раздвижная дверь тотчас поползла в сторону.

— Скорее, скорей!…

Они шумно выдохнули и, слабея, опустились на циновку.

— Погоди, — прошептала она, — я сниму пояс.

Их пепел перемешался.

Кавасаки, на котором плавал с напарником Дайсабуро, подошел к базарному причалу, когда все места у стенки были уже заняты. Пришлось швартоваться к шхуне. Она покачивалась, скрипела, швартовый конец принял какой-то старик

— Помоги! — крикнул Дайсабуро инвалиду-напарнику, и тот стал вытаскивать из трюма на палубу корзины с блестящей тяжелой рыбой.

Дайсабуро занял место в торговом ряду, вывалил тунцов на металлический лист, установил корзины под прилавком и начал торговать.

Подошла женщина и спросила цену. Дайсабуро приподнял бок самой большой рыбины.

— Ты когда-нибудь видела такую? — спросил он. — Отрезать?

Он поиграл ножом и провел им по рыбьей спине.

Женщина колебалась.

Раздались крики. Люди бросились бежать вон из рядов.

«Американские самолеты, будут бомбить», — понял Дайсабуро. Он знал, где здесь прятаться, забежал за пакгауз, нашел вход в подвал и нырнул в него.

Грохот взрыва донесся глухо. Стены подвала покачнулись, потолок рухнул…

Тело обнаружено под грудой кирпича и щебня. Рядом с телом лежал нож, к лезвию которого прилипла рыбья чешуя.

Учитель Икку в этот день встал рано, заварил зеленый чай, сидя на толстой подушке, стал прихлебывать. Сегодняшний день надо использовать для написания статьи в «Учительский журнал». «Портовый город налагает определенные обязанности» — такой фразой хотел закончить Икку статью.

Выпив чай и сполоснув пальцы в чашке с водой, он взял лист бумаги, кисточку и начертал на листе несколько слов: ему хотелось, чтобы к тому времени, когда он сядет писать статью, уже были готовы несколько предложений, таких же лаконичных, отточенных и убедительных, как фраза о портовом городе.

Посмотрев на часы, он увидел — пора выходить.

Выйдя, стал поджидать вагон. Трамвай появился, подрагивая на стыках. Стараясь не толкать друг друга, люди начали в него влезать. Стекол в вагоне нет.

Икку сжало со всех сторон. Он замер, ощущая телом портфель, бедра и локти соседей. «Смотрите-ка, самолет!» — крикнул кто-то. «Американский самолет». «Но тревоги-то не было — самолет наш, иначе бы открыли огонь».

В остове трамвайного вагона среди обугленных тел найден замок от сгоревшего портфеля и клочок бумаги со словами «определенные обязанности».

Отчего ему пришла мысль написать продавца, он и сам не мог сказать, но эта мысль, однажды запав в голову, уже не покидала его.

В то утро Идзумия поднялся, дождавшись, когда лавки в городе откроются, вышел из дому.

Комэя[11]старого продавца была разделена перегородкой на два помещения: в передней стояли весы, на конторке лежали счеты и пыльная книга для записи имен тех, кому комэя-сан когда-то давал рис в долг. В задней, более просторной, части лавки стоял золотистый мешок из толстой соломы.

— Я хотел бы купить немного риса, — сказал Идзумия, когда комэя-сан перестал ему кланяться. — Вот моя карточка, я куплю совсем мало.

— Вчера не привезли ни одного куля, — ответил лавочник. — Не знаю, что будет дальше. Этот последний.

Они прошли за перегородку, и комэя-сан, взяв с полки длинный остроконечный инструмент наподобие стамески с желобком, осторожно воткнул его в золотисто-желтый куль. Он вытащил стамеску, в желобке застряло несколько зерен, а рисовая солома, как только комэя-сан извлек свой инструмент, сама плотно закрыла отверстие.

— Прекрасный рис, сейчас такой — редкость, — сказал Идзумия. Старик стоял вполоборота к двери, из двери на него плотным потоком падал свет. Оттого, что в этом потоке густо плавали золотистые пылинки, свет казался твердым на ощупь. «Он — подобие наклонной стеклянной колонны», — подумал Идзумия.

Свет падал на лицо старика так, что на нем была видна каждая морщинка, совокупный рисунок их открывал то, что так тщательно скрывал старик он был не тем, кем старался казаться, у него было загадочное прошлое, и на это прошлое он, Идзумия, должен был намекнуть в рисунке. Надо было скорее донести до листа бумаги это выражение, эти морщины и этот безразличный поворот головы. Он взял пакетик с рисом и быстро вышел на улицу. Дойдя до дома, бросил на низенький стол бумажный хрустящий плотный лист, обмакнул кисточку в одну из чашечек с водой и занес руку для того, чтобы одним взмахом нанести профиль старика.

В пепле найдены десять фарфоровых чашечек, которыми пользуются художники, работающие акварелью.

Индзя Танимото первый раз был арестован за мелкую кражу и отсидел всего два года. Второй раз его судили за участие в ограблении. Отсидев еще шесть лет, он вышел, был призван в армию и отправлен вместе с саперной частью в Китай. Там уговорил приятеля пробить ему киркой плечо. Отлежался в госпитале, был демобилизован, женился на женщине вдвое старше себя и теперь жил у нее в деревне в десяти километрах от Хиросимы.