И тогда она слышит твой топот на лестнице, ты раскрываешь перед ней дверь. Она смотрит на тебя. Твоя грудная клетка поднимается и опускается – ты изучаешь ее лицо.

Сладким голосом мама произносит:

– У нее были самые красивые веснушки, правда?

От этих слов преграда между вами рушится, и в следующую секунду вы уже стоите обнявшись. Вы тесно прижались друг к другу. Вы поддерживаете друг друга.

Когда мама отстраняется, я вижу, что у вас красные глаза, а на щеках остались следы слез.

– Я хочу попросить тебя об одолжении, – говорит мама.

– Что угодно, – отвечаешь ты.

Мама поднимает с земли коробку и достает по очереди оттуда предметы. Моя белая урна. Мои исписанные кеды. Две голубки, сложенные из бумаги. И мой старый, высохший золотой фломастер.

– Я хочу запомнить ее именно такой. Это…

– Подождите, подождите секунду…

Ты исчезаешь в доме, и несколько мгновений спустя я вижу полотно с моим портретом в звездах.

– Я хочу запомнить ее такой, – говоришь ты.

Мама проводит пальцами по краскам.

– Я так и знала. – Ее улыбка такая же бескрайняя и яркая, как звездное небо. – Я знала, что ты тот человек, который способен увидеть ее настоящую. Как вижу ее я. Я знала, что мне нужно пойти именно к тебе.

Она берет урну, прижимает ее к груди, а потом передает тебе.

– Ты сможешь нарисовать ее историю?

Мама,

садясь в машину, ты смотришь на наш дом.

– Я хотела, чтобы этот день был наш, Элли, – говоришь ты, заводя мотор.

Я наблюдаю, как исчезают из вида знакомые пейзажи. Заколоченные окна. Дорожные ямы. Трещины на тротуарах.

Мы едем в горы. Урна стоит на пассажирском сиденье, на моем сиденье. От меня остался лишь прах. Я сижу сзади, как в детстве, и ловлю твои шоколадного цвета глаза в зеркале заднего вида.

Урна больше не белая. Август взял свои краски и превратил меня в звезды и цвет. Слова, написанные на моих кедах, танцевали в небе вместе с парящими птицами-оригами. Так меня видели люди, которых я любила. Именно это мне необходимо было увидеть.

В тот момент, когда Август передавал урну маме, я почувствовала, что начинаю исчезать. Я не могла никого спасти. Я не могла ничего исправить. Я не могла пользоваться своими бестелесными руками. Я могла только наблюдать: боль, которую я причинила, обещания, которые не сдержала, людей, которые любили меня и видели мое сердце как нечто прекрасное, даже когда я не могла видеть его таким.

Мы уезжаем.

Мне всегда нравились наши поездки: они состояли из прогулок, возможностей, приключений. Я смотрю, как отраженные от зеркала блики солнца светят тебе в глаза, и понимаю, что это наше последнее путешествие.

Мы подъезжаем к горе Блу Мун, и ты паркуешь машину недалеко от тропы. Ты прижимаешь к груди урну и двух порванных и потрепанных бумажных птиц, и твои плечи дрожат.

Вот и наша крепость. Наш замок, за который мы сражались во время нашего последнего визита – ты была королевой, а я воительницей.

Ты громко выдыхаешь, прежде чем поставить двух птиц рядом на каменную гряду.

Меж крон деревьев виднеются фермы, разбросанные у подножья гор. Зеленые прямоугольники. Легкий ветерок сдувает твои волосы прямо на карие глаза.

Мой прах у твоей груди. Твой голос дрожит, но звучит. Не нужно больше плакать в подушку, ведь никто тебя здесь не тронет.

– Мы так долго были заперты в коробке, мне не хотелось, чтобы после смерти ты снова оказалась в ней.

Теперь у тебя дрожат и руки. Ты медленно открываешь урну, и мой прах подхватывает ветер.

И тут ты начинаешь петь.

Твой голос, дрожащий и крепнущий под аккомпанемент ветра, застает меня врасплох.

Ты поешь о двух птицах с израненными крыльями, которые все равно могли обрести свободу. Песня одновременно и прекрасна и ужасна. Океан несказанных слов, секретов, неразбитых сердец и неутаенной правды. В нем нет места лжи и подводным течениям боли, которые могут затопить весь мир. И даже когда у тебя дрожит и срывается голос, ты продолжаешь петь.

Каждая нота срывается в следующую, как в музыке Августа. Интересно, это потому, что горе похоже на падение, словно у тебя из-под ног вырвали ковер, и ты даже не группируешься перед ударом о землю, потому что хочешь, чтобы было больно.

Благодаря твоему голосу слова звенят, ниспадают и взлетают, и все эти слова предназначены мне. Слова, которые ты прятала у меня под матрасом, слова, которые я хотела услышать, слова, которые всегда принадлежали мне.

Мы птицы с бумажными крыльями. И то, что крылья рваные, вовсе не означает, что они не могут взлететь. Это вовсе не означает, что их хрупкие жизни ничего не стоят.

Я чувствую, как меня уносит вдаль от тебя.

Ты отрастишь новые крылья, мама.

А пока тебе поможет летать твой минивэн с разноцветными дверями.

У тебя глаза шоколадного цвета и веснушки, прямо как у меня. И я благодарна, что у нас была возможность мечтать вместе, хоть это и не продлилось долго. Я бы очень хотела проснуться и воплотить эти мечты в жизнь вместе с тобой. Мы были созвездиями страданий, впечатанными в черный и пустой холст. Но я забыла, что звезды все равно прекрасны. Забыла, что мы как звезды.

Надежда – не пустое желание или мечта. Ее необходимо наполнять, чтобы через край лились цели, действия, вера и упорство, упорство и еще раз упорство. Нужно тянуться за желаемым, пока твои мышцы не станут болеть, ведь оно тебе так чертовски необходимо, что ты не остановишься, пока не получишь его.

Пока оно не станет твоим. А я сдалась слишком рано.

Жизнь,

ты была искалеченной, зачастую пугающей, ты подкидывала испытания, что были выше моих сил, но в твоих карманах всегда были припрятаны возможности, надежда затаилась под матрасом, а среди острых и опасных моментов поджидали светлые мгновения.

Прости, что я о них забыла. Прости, что я ничего не замечала. И только испустив последний вздох, я осознала…

Я тебя любила.

Процесс написания этой книги был одновременно и опустошающим и исцеляющим. Самый первый черновик, непоследовательный и несвязный, я набросала за одиннадцать дней. Я работала в одиночестве и в темноте. Я не хотела, чтобы мой муж слышал, как я плачу над компьютером. Я не хотела произносить вслух то, о чем я писала на каждой странице. Я не хотела признаваться, что мне тоже было больно и что эта история, давшаяся мне кровью и потом, была отчасти моей.

Этой книги не было бы без комментария Кэти Шелби: я опубликовала небольшой рассказ в честь Всемирного дня предотвращения суицида, а она настояла, что я должна написать полноценную книгу. Я помню, что почувствовала ужас, страх, полное отрицание. А потом я поняла, что эта история должна быть написана, потому что мое сердце болело от одной мысли о ней. Книга не выросла бы из первого никудышного черновика в нечто большее без Бэки Джонсон. Она первая прочитала его, раскритиковала и помогла собрать в связную историю. Именно она писала заметки на полях, которые заставили меня поверить в то, что я делаю что-то значимое. Были и другие люди, которые видели эту книгу в младенчестве и укрепили во мне мысль, что история Элли важна. Я продолжала идти по этому пути благодаря каждому из них.