новые формы, возникла, например, условность спектакля в единой декорации. Ефремов, Эфрос, а особенно Любимов – каждый по-своему доказывали своими работами жизнеспособность театрального искусства, а ведь ещё существует и заграничный опыт.

Я помню, какое удивление вызвала новость, что Любимов ставит спектакль по книге Васильева «А зори здесь тихие». Мы не понимали, как можно показать на театральной сцене события, которые происходят в карельских лесах. Но когда из досок возник кузов грузовика с номером «ИХ 16–06», сердце замерло. А потом эти доски стали превращаться то в дорогу, то в деревья… Это был настоящий праздник театра, который придумали режиссёр Любимов и гениальный театральный художник Давид Боровский. С какой изобретательностью, вдохновением, вкусом работали они с формой! Или ещё пример содружества Любимова и Боровского – спектакль «Час пик» по повести Ежи Ставиньского. Там главный герой узнаёт, что у него рак, наступает перелом в жизни, он всё время думает о болезни, и вот сцена в ресторане. Официант складывает на стол использованную посуду, она накапливается, и тут – о чудо – тарелки, чашки, рюмки накрывают сверху скатертью и возникает силуэт лежащего на столе покойника. И это не просто фокус ради фокуса, это – образ. Блестящее красивое решение!.. Яркие решения были и в спектакле «Мать». Его сейчас редко вспоминают как достижение Юрия Петровича. Горький не вписывается в идеологическую догму о режиссёре, борющемся с тоталитарным коммунистическим режимом. Там прекрасно играли Ваня Бортник и Зина Славина – это была её вторая вершина после «Доброго человека из Сезуана». Так вот, в постановке была интересная находка: на сцене находился строй солдат, который выполнял роль своеобразного занавеса. Когда требовалось, строй передвигался по сцене, и это позволяло эффектно переходить от картины к картине.

Такие находки – не для кино, но они органичны в театре, они позволяют театру оставаться искусством, интересным современному зрителю. Зритель ценит поиски формы, уважает творца, который идёт сложным, неформальным путём, понимает, что режиссёр для него, зрителя, старается.

И вот я стал полемизировать с Роммом, а мне в деканате говорили: «Вы с ума сошли! Спорить с Михаилом Ильичом?..» Но это у меня, видимо, в крови – страсть к несанкционированному, тяга к превышению полномочий, потребность в преодолении границ дозволенного.

Михаила Ильича нисколько не смутило моё своевольничанье, он одобрил работу, и я стал аспирантом.

Аспирантура на девяносто девять процентов состояла из киноведов. Это вообще их хлеб – теоретические исследования кинематографа. Ромм создал прецедент, отобрал у соседнего факультета место для своего ставленника. В тот момент я ещё не понимал, во что ввязываюсь, а может, и не хотел понимать – попросту гнал от себя мрачные мысли, надеясь, что всё обернётся наилучшим образом: статус аспиранта останется формальностью, а на самом деле я смогу овладевать профессией, как и все остальные студенты режиссёрского отделения. Однако в какой-то момент стало ясно, что дела мои плохи. Проблема состояла в том, что для студентов-режиссёров выделялись очень серьёзные средства на съёмку учебных работ. Разумеется, никаких денег на теоретика-аспиранта выделять никто не собирался, а значит, я был лишён главного, ради чего пришёл во ВГИК, – возможности снимать. Это ведь не сегодняшняя ситуация, когда видеокамера стала обыденностью. До конца 80-х подобной роскоши не было – всё снималось на киноплёнку, с сопутствующими этой технологии процессами, сложным оборудованием, а значит, и материальными затратами.

Так началась моя мука мученическая, которая продолжалась в течение трёх лет. Я был первый и последний аспирант в истории ВГИКа, который добивался возможности стать студентом. Вокруг начинающие режиссёры снимали свои учебные фильмы, а я с чёрной завистью наблюдал за этим со стороны.

Курс, на котором я оказался, по именам был не самым значительным. Так получилось, что набирал на него не сам Михаил Ильич, а другие мастера ВГИКа: Таланкин, Хуциев, Элем Климов. Не знаю уж, почему им не удалось проявить прозорливости в отношении абитуриентов. Сам Ромм добавил к составу курса всего двух человек, зато ставших впоследствии оскаровскими лауреатами – меня и Никиту Михалкова.

По сути, предназначение педагога в этом и состоит – угадать талант. И, безусловно, существует своеобразный дар, особое зрение, позволяющее на ранней стадии (порой без каких-либо убедительных оснований) увидеть в молодом человеке задатки значительной творческой личности. Но ещё педагогу нужно быть везучим, и Ромм был из таких – он мне в этом признавался.

Когда я сам стал преподавать во ВГИКе, смог убедиться, насколько это трудное дело – отобрать одарённых людей. Главное – отобрать. Потом они уже без особой посторонней помощи друг об друга обтёсываются, постепенно выявляются отстающие, определяются середнячки, вылупляются лидеры.

Оказавшись аспирантом, я должен был всё время писать отчётные работы, что стало для меня настоящей пыткой. Я возненавидел эту имитационную, по сути, деятельность, которая к тому же требовала значительных усилий и времени. Никакого ощущения, что я занимаюсь важным делом, не возникало, мои изыскания нельзя было назвать ничем, кроме как лженаукой. Если в киноведении ещё существуют какие-то направления, связанные, например, с историей кино, которые можно с натяжкой назвать вкладом в культуру, то в режиссуре исследование процесса творчества превращалось в натужное наукообразное умствование.

Для киноведов аспирантура – ступенька в карьерной лестнице, можно защитить диссертацию, остаться преподавать во ВГИКе, и ребята, с которыми я учился, как раз и пошли этим путём. Ирина Александровна Жигалко меня подбадривала:

– Володя, вы сможете защититься…

– По какой теме? – уныло интересовался я.

– Ну, что-нибудь по поводу педагогических методов Михаила Ильича… А потом будете преподавать…

От подобного варианта карьеры веяло мрачной кладбищенской предопределённостью, хотя кого-то перспектива стать преподавателем ВГИКа по-настоящему вдохновляла.

Единственным плюсом моего аспирантского статуса была стипендия в 100 рублей. Правда, эту сумму я зарабатывал сомнительными теоретическими исследованиями, нагружая дополнительно ещё и Михаила Ильича, который честно изучал мои труды, комментировал, давал рекомендации по улучшению.

Ромм почти всё время болел: в 1966-м у него случился первый инфаркт, в 1969-м – второй. Я ходил к нему домой сдавать и обсуждать свои работы, часто ездил на дачу – 36-й километр по Калужскому шоссе, писательский посёлок в Красной Пахре, сейчас уже оказавшийся в объятиях Большой Москвы.

Дача Ромма казалась мне тогда просто сказочной, а сейчас, думаю, произвела бы впечатление разве что своей скромностью. Там собиралась большая семья, а ещё имелась у Михаила Ильича домработница. Киностудия выделяла Ромму служебную машину с шофёром – они вместе с Юлием Райзманом руководили 3-м творческим объединением на «Мосфильме».

Иногда я приезжал к нему на дачу вместе с Верой, и мы оказывались в большой компании, сидели за столом в семейном кругу, общались с дочерью Михаила Ильича, Наташей, её мужем Сашей Аллилуевым, рядом был внук Миша. Волшебный уютный мир подмосковной дачной жизни. Напротив дом Твардовского, рядом построилась Зыкина, неподалёку жили Трифонов, Юлиан Семёнов…

Мир этот представлялся мне абсолютно недоступным, я и мечтать не мог о чём-то подобном, даже если стану когда-нибудь режиссёром. Крупные художники поколения Ромма ещё могли рассчитывать на роскошь в виде дачи: у Михаила Ильича всё-таки было пять Сталинских премий, а у его жены, Елены Кузьминой, три. А для нашего поколения дача, машина – нечто фантастическое, недоступное, а квартира кооперативная – это надрыв, нужен первый взнос в несколько тысяч, и я даже не мог предположить, каким образом может собраться у меня когда-нибудь такая невероятная сумма.

И хотя я и не был полноценной частью этого мира, но всё-таки оказался к нему приближен в качестве «любимого ученика» Михаила Ромма. Он, конечно, не определял в таких категориях мой статус, но всё-таки я был выделен и по некоторым косвенным признакам находился на особом положении: например, однажды Ромм позвонил мне и предложил поехать в поход на байдарках вместе с Сашей и Наташей, они, мол, приглашают. И я растерянно ответил: «Да что вы! У меня же работа!» К тому времени я уже нашёл себе подработку – денег-то не хватало – и составить компанию в байдарочном походе никак не мог.

Вполне можно было подумать, что Михаил Ильич очень обеспеченный человек, но зарплата у Ромма была хотя и приличная по тем временам, но всё-таки не баснословная – 500 рублей. Как-то он сказал, что в случае, если мне понадобятся деньги, можно к нему обратиться, и однажды я воспользовался любезным предложением и, робея, попросил:

– Михаил Ильич, вы не могли бы дать мне взаймы?

– Да, Володя, конечно, сколько вам нужно?

– Вы знаете, я хочу купить Вере на день рождения французские духи, они дорогие, надо пятьдесят рублей…