— Я притворился непонятливым?

— А то как же! — воскликнула Гардена, вдруг, откуда ни возьмись, выросшая рядом с ними. — Не иначе, по злобе, да чтоб довести нас до полного отчаяния! — Однако в ее словах уже не было упрека, они прозвучали скорей грустно, Гардена, казалось, уже смирилась с тем, что все усилия не приводят, да, видно, никогда и не приведут к какому-то результату.

К. стоял, не двигаясь с места, и поверх головы кучера смотрел на пустое пространство впереди. Ему показалось, что сегодня эту площадку покрывает не такой глубокий снег, как в тот день, о котором они говорили, да, он был в этом уверен, сегодня всюду на земле лежала мешанина из растаявшего снега и мокрой земли.

— Чего все вы от меня хотите? — спросил он, обращаясь скорей к себе, чем к стоявшим вокруг людям, и в ту же минуту ему показалось, что когда-то раньше он уже произносил именно эти слова, когда-то давно, в самом начале, вскоре после своего прибытия в Деревню, в конце тяжкого пути, да, несомненно, тяжкого, иначе ничем нельзя было объяснить его предельную усталость в течение нескольких последующих дней, о которой ему напомнила Фрида, о которой говорил и Варнава, вот только сам он ничего такого не помнил. Он твердо знал лишь одно: однажды он сюда прибыл, откуда — неизвестно. Все остальное странным образом терялось во тьме, вызывавшей в нем бесконечное любопытство. А вдруг окажется правдой то, что эти люди так настойчиво старались объяснить ему, желая направить на верную дорогу, ведь именно в этом его постоянно уверяла Гардена, хозяйка, и только его собственное непостижимое упрямство мешало ему понять этих людей. Как бы то ни было, вся Деревня сбежалась, чтобы пристыдить его, упрямо не желавшего что-то вспомнить. И в эту минуту в его памяти всплыла картина, кажется, из прошлой жизни, смутно вспомнилось: да, когда-то он, К., действительно где-то стоял и смотрел, как кто-то другой распрягал и отводил в стойло лошадей, молча делал свое дело и ни разу даже не бросил взгляда в его сторону, это происходило глубокой зимой, все вокруг оцепенело от холода. К. обвел взглядом лица людей, казавшиеся такими знакомыми и в то же время остававшиеся чужими. И, глядя на них, он подумал, что в эту минуту он неким таинственным образом постигает сущность каждого из этих людей и вспоминает все, что говорили эти люди, словно текст, прочитанный когда-то давно в книге. Фрида. Разве когда-то она не приносила ему книги, или их приносил кто-то другой? А о какой Фриде он думает сейчас, мысленно произнося: «Фрида»? Об этой Фриде, которая минуту назад вышла из тени от дома и с безучастным видом встала чуть в стороне, рядом с деревенскими, но и не присоединившись к ним, как будто она не была своей среди них, жителей этой Деревни, и не была своей в этой жизни? Или он думает о той Фриде, которую помнит лишь смутно, подобно тому как вспоминается персонаж из романа, безусловно живой в известном смысле, но, что столь же несомненно, в реальной жизни не существующий...

— Когда-то я прочитал одну историю, — сказал К. и, совершенно не понимая, зачем это нужно, начал рассказывать историю стоявшим вокруг людям. — Это рассказ о том, как один человек был послан своим народом к князю, чтобы просить помощи, защиты от барьера. Барьер — это странная штуковина, он и прозрачен и непрозрачен, и мягок и тверд. Прозрачен и мягок он, когда перемещается, непрозрачен и тверд — когда останавливается, найдя какое-то новое место. То, что попало за барьер или, лучше сказать, попалось барьеру в добычу, пропадает навсегда: люди и животные, дома, луга и леса. Постепенно они уходят из памяти всех остальных людей. Скрывшись с глаз, они исчезают из памяти. Барьер и вместе с ним забвение продвигаются все дальше, и тем больше сокращается жизненное пространство маленького народа. В той истории один простой, примитивный человек уходит из своей деревни и идет в замок, чтобы попросить помощи, потому что замок и деревня связаны друг с другом священным договором о взаимной помощи. Но вместо того, чтобы пропустить к князю, с посланцем обходятся как с врагом, его прогоняют. Он вынужден скрываться как раз от тех, у кого рассчитывал получить помощь, он спасается бегством, однако потом опять и опять приходит и пытается выполнить данное ему поручение, — ведь барьер тем временем неумолимо продвигается все дальше. С каждым днем, который этот человек прожил, не добившись успеха в своем деле, опасность возрастает. Барьер теснит его сородичей, они стоят, прижавшись спинами к склону горы, и вообще неизвестно, уцелела ли их деревня. Посланник непременно должен пробиться к князю, ибо князь — это спасение. Но когда посланец, этот незваный гость, прибегнув к хитрости, наконец проникает в замок, он обнаруживает, что все было пустой болтовней. Никто в замке не считает, что он в ответе за судьбу деревни, и менее всех — владетель замка, который беспечно веселится и празднует. И тут смиренная просьба несчастного глупца становится требованием. Посланник требует вернуть всех, кто исчез, очутившись за барьером: животных, людей, деревья, всю страну.

— Здесь таких книг не читают, — сказал Учитель, слушавший К. вначале с интересом, а потом со все большим недовольством. — Конечно, по поводу этой истории можно кое-что сказать, но, повторяю, здесь таких книг не читают. Кроме того, книги вообще ни при чем, записи Замка решительно нельзя сравнивать с какими-то сочинениями, плодами фантазии романтической или циничной души. Речь идет не о придуманных историях, а о серьезных свидетельствах.

— По-твоему, между тем и другим есть разница? — вспылил К.

— Разница вполне очевидна.

— Объясни, если она так очевидна!

— Очень просто, — усмехнулся Учитель. — Когда раздается голос Замка, причем неважно, устные или письменные послания оттуда приходят — голос Замка есть голос Замка, — эти сообщения решительно нельзя сравнить с какими-то книгами.

— Наверное, ты прав, — согласился К., но сразу же возразил: — Но ведь их слушают или читают люди? Как же с людьми-то быть? Как, скажи, пожалуйста, ты различишь, вспоминает человек придуманную историю или события, происходившие в действительности? Как отличить чей-то рассказ о событии, живом только в его памяти, от события, пережитого этим человеком, ведь и то и другое он пережил? Чем отличается ужас, порожденный воображением, от ужаса, вызванного грозой и молнией? И потому я утверждаю, что всякая история когда-то действительно произошла, может быть, она разыгралась в обыденной жизни, может быть, это была таинственная или страшная история. Но она была.

— Замолчите, — потребовал Учитель.

— Как! Разве я здесь для того, чтобы молчать? Разве смысл нашей встречи в том, чтобы молчать? Иначе говоря, зачеркивать прошлое?

— Нет, конечно, нет, — Учитель пошел на попятный при таком неожиданном и нежелательном повороте разговора: К. перехватил у него инициативу и невозмутимо продолжал говорить, ни на кого не обращая внимания:

— Так что же плохого в историях? В конечном счете все вокруг — история. Прочитанная, пережитая или увиденная — безразлично. — Он на несколько шагов отошел от людей и, закрыв глаза, продолжал размышлять. Вспомнились строки, которые он искал в своей памяти, и он вполголоса прочел их, словно по книге, раскрывшейся перед ним на нужной странице: «И когда, закончив работу в конюшне, кучер прошел через двор, неторопливо, вразвалку, и запер большие ворота, потом вернулся, медленно, не поднимая глаз от своих следов на снегу, а потом заперся в конюшне, и сразу погас весь электрический свет, — да и кому теперь он должен светить? — и только вверху, на деревянной галерее, светилась щель, притягивая к себе блуждающий взгляд, — вот тогда К. показалось, что прервалась всякая связь с ним, и он, хоть и стал свободнее, чем когда-либо, и может ждать сколько ему угодно в этом прежде запретном для него месте, и что свободу свою он завоевал, как вряд ли сумел завоевать кто-то другой, и никто не посмеет ни тронуть его, ни прогнать, ни даже заговорить с ним, но в то же время с не меньшей уверенностью чувствовал К., что нет ничего более бессмысленного, более отчаянного, чем эта свобода, это ожидание, эта неуязвимость[4]