Она толкнула дверь, и я закрыла глаза.

Ну не трусость ли это? Едва Марни повернулась ко мне спиной, я совершенно непроизвольно зажмурилась, потому что была трусихой. Меня до смерти пугала ее реакция. Я, как никто другой, знала, что́ ей предстоит испытать, что́ чувствуешь, когда видишь тело своего мертвого мужа, простертое перед тобой, – и мне было отлично известно, что́ подобное потрясение может сделать с человеком. Оно неумолимо разрастается внутри, пока у тебя не остается иного выбора, кроме как поверить в происшедшее. А потом перерождается в горе, оглушительное, непоправимое. Я знала, что ее сердце будет разбито.

– Чарльз? – произнесла Марни. Потом закричала: – Чарльз?!

Я услышала ее шаги – она бросилась к нему, – потом бухнули об пол выпавшие из ее рук сумки, стукнули о деревянные половицы ее колени.

Я открыла глаза и следом за ней вошла в квартиру, слегка помедлив на пороге.

Он был окончательно и бесповоротно мертв. Даже его кожа изменилась. Она была больше не розово-персиковой, а какой-то изжелта-серой. Марни склонилась над телом мужа и трясла его за плечи. Если бы он был жив, он взвыл бы сейчас от невыносимой боли, ведь его грубо схватили за вывихнутое плечо. Но он был мертв, так что, наверное, это больше не имело никакого значения.

– Что за!.. – закричала я и в этот момент заметила под радиатором шпильку для волос – это была одна из моих, – поэтому немедленно вывалила все содержимое своей сумки на пол. Вещи разлетелись в разные стороны. Книга шлепнулась на пол, мобильный рядом с ней. Я схватила его, набрала номер службы спасения, прижала трубку к уху. – «Скорая»! – закричала я, едва услышав в телефоне чей-то голос, прежде чем на том конце успели что-то сказать. – Мне нужна «скорая»!

– Куда ехать?

Я торопливо продиктовала адрес и добавила:

– Быстрее! Пожалуйста, приезжайте как можно быстрее.

Марни всхлипывала, уткнувшись лбом в грудь Чарльза.

– Он мертв! – прорыдала она. – Джейн! Он мертв!

– Мы думаем, что он мертв! – закричала я в трубку, потому что понятия не имела, что еще говорить и что делать, и с каждым всхлипыванием Марни все успешнее вживаясь в роль. Во всяком случае, моя истерика была вполне натуральной.

– Почему вы так считаете? Опишите мне то, что видите, как можно подробнее. Парамедики уже выехали.

– Марни, с чего ты взя… Он странного цвета, – сказала я. – Желтого. И лежит в неестественной позе. Он упал с лестницы.

Марни снова зарыдала, потом вскинула на меня глаза. Взгляд у нее был безумный и невидящий.

– Скажи им, что мы можем его вернуть! – закричала она и, оторвавшись от Чарльза, положила ладони ему на грудь и начала ритмично давить на нее.

– Мы делаем ему непрямой массаж сердца, – сообщила я в трубку. – Там внизу консьерж… Джереми… Он может… Там есть лифт… Им нужно будет подняться на лифте.

– Они уже едут. Они очень скоро будут у вас.

– Продолжай, Марни, – сказала я. – Ты не… Если ты устанешь, я могу… я могу тебя сменить.

Я тяжело дышала, меня переполнял адреналин.

– Он дышит? – спросила оператор. – Можете мне сказать, дышит он или нет?

– Он дышит? – закричала я. – Нет, – ответила я оператору. – Нет, по-моему, нет.

– Они уже едут.

– Ну почему так долго? – завопила я, веря в собственную искренность.

Я действительно хотела, чтобы медики поспешили, чтобы ехали побыстрее, чтобы они наконец появились здесь, несмотря на то что знала: они все равно ничего не смогут сделать, уже слишком поздно.

– Они уже подъезжают, – заверила оператор. – Продолжайте делать то, что делаете. Вы отлично справляетесь.

До нас донесся вой сирен, и Марни разрыдалась еще сильнее, потея в своем плаще. Я нервно расхаживала по комнате, все так же прижимая телефон к уху и выслушивая банальности.

– Они уже тут, – сказала я ей. – Это они. Они уже совсем рядом.

Марни прекратила попытки расплющить грудную клетку Чарльза и, рухнув на него, исступленно завыла. Думаю, она понимала, что его больше нет. Она поняла это в ту же секунду, когда открыла дверь и увидела его на полу у подножия лестницы, лежащего с подвернутой лодыжкой, вывихнутым плечом и сломанной шеей.

Я опустилась на корточки рядом с ней и принялась поглаживать ее по спине легкими круговыми движениями, которые, как я надеялась, скажут ей: ее подруга рядом и всегда готова помочь, что бы ей ни понадобилось. Наконец послышался лязг, возвестивший о приходе лифта, и его двери со скрежетом открылись.

Я вскочила и выглянула в коридор.

– Мы здесь! – крикнула я. – Прямо по коридору!

Ко мне подбежали три парамедика. Мужчина постарше, полный, без какого-либо намека на шею. Мужчина помоложе, более проворный и спортивный, обогнавший первого. И молодая женщина, недавняя выпускница, наверное: она держалась позади и явно нервничала. За все время она не произнесла ни слова и так и не переступила порога квартиры.

– Можете назвать его имя? – закричал тот, что помоложе.

– Это мой муж, – сказала Марни, отползая от бездыханного тела Чарльза, чтобы пропустить парамедиков. – Чарльз, – произнесла она. – Его зовут Чарльз. Ему тридцать три года. У него мигрень.

(Несколько недель спустя мы с ней смеялись по этому поводу. «Мне самой не верится, что я произнесла это вслух, – сказала тогда она. – Что у него мигрень. Это же надо, а? Мигрень».)

Есть одна вещь, которую начинаешь понимать с возрастом, когда успеешь пожить бок о бок со смертью во всем многообразии ее обличий, когда она становится будничной частью твоего мира. Со временем смерть как-то смягчается, прячет острые клыки, утрачивает способность глубоко ранить и не заставляет твое сердце кровоточить, как прежде. Иногда случается посмеяться над тем, над чем еще несколько дней назад плакал. Но смерть остается смертью, она способна неожиданно вновь оскалиться под воздействием чужого неосмотрительного замечания или в какую-нибудь годовщину – и кинжалом вонзается в сердце при воспоминании о счастливом мгновении прошлой жизни. В горе нет никакой логики, никакой торной тропы, которой должен пройти каждый; просто порой его можно вынести, а порой – нет.

Я услышала, как Марни произнесла это слово – «мигрень», – и даже в ту минуту оно показалось мне ужасно смешным. Я знала, что все куда серьезнее, чем мигрень, и тем не менее именно благодаря этому слову во мне что-то сдвинулось. Я видела, как она кинулась к Чарльзу, как отчаянно пыталась его оживить, я слышала ее рыдания и испытывала лишь странное – опять же хмельное – возбуждение. Меня обуяло нечто среднее между паникой и истерией, еще немного – и я бы согнулась пополам и расхохоталась, как та маленькая девочка на пляже.

Но это слово все изменило.

Внезапно Чарльз отступил куда-то на задний план. На задний план отступило его бездыханное тело, в нелепой позе застывшее на полу. На задний план отступили наши с ним напряженные отношения, его поведение, моя ненависть. На задний план отступил факт его смерти, со всеми ее обстоятельствами.