Священник с самого начала заметил Зольдинга, но службы не прерывал, по церкви прошел шорох, и к Зольдингу повернулось одно, два, три лица, и он, как в церкви ни было тесно, остался один, один с двумя солдатами за спиной, незаметно вокруг него образовалось пустое пространство, и Зольдинг, медленно поворачивая голову, пристально всматривался в молчаливые, суровые старческие лица; были и молодые лица, но все женщины, женщины, женщины, женщины и старики.

— Во-осслави-и-ии госпо-ода бо-ога наше-его-о! — провозгласил нараспев священник, и опять перед Зольдингом оказались одни затылки, немые, каменные затылки, и ему впервые почувствовалась Россия — нечто огромное, безликое, глубинное, существующее отдельно от него; Зольдинг продолжал стоять прямо и неподвижно, с нараставшей в нем тревогой. Здесь все подчинено одному богу, — и невольно порождало спокойствие, безразличие к превратностям судьбы и терпение. Если подчинено богу, то он, Зольдинг, здесь ни при чем, что он может знать о молитвах и просьбах к богу собравшихся здесь людей, и бог ведь тоже объединяет… Зря он разрешил открыть церкви.

Зольдинг стоял, заложив руки за спину, казалось, не падают, а снизу уносятся ввысь столбы света, подпирая распростершего руки по всему подкуполью, беспощадного в своей страсти повелевать бога, и Зольдинг ушел из церкви со смутным, все усиливающимся беспокойством; оно не покидало его и на другой день, когда к нему сошлись и съехались на совещание все русские должностные чины в городе, а также приглашенные командир 67-й охранной дивизии полковник Гроссер, штурмбанфюрер Герхард Урих, начальник биржи труда Лейгер. Зольдинг плохо спал, но вышел выбритый, как всегда, начищенный и подтянутый, ответил на приветствия, присел за стол, перебирая рапорты, донесения, сводки.

Переводчик — красивый молодой малый из русских немцев, стал сбоку, рассматривал свои ногти; после неоднократной тщательной проверки через гестапо Зольдинг зачислил его на должность в комендатуру, ему нравилась молодость переводчика и его здоровье; Зольдинг с каждым днем все больше понимал по-русски, он лишь никак не мог овладеть произношением, и беседы с переводчиком шли ему на пользу.

Штурмбанфюрер Герхард Урих сидел возле окна, спиной к свету, он сел, чтобы его не могли видеть с улицы и чтобы ему самому хорошо наблюдать за всеми собравшимися, в том числе и Зольдингом. В бургомистре, бывшем скромном советском служащем в отделе планирования, правда, на одном из крупнейших в СССР Ржанском станкостроительном заводе, штурмбанфюрер абсолютно уверен. Во-первых, он немец по национальности, во-вторых, в свое время оказал немало крупных услуг империи, хорошо оплаченных; пожалуй, благодаря ему удалось столь тщательно очистить Ржанск, важнейший стратегический узел, от нежелательных элементов. А вот начальник полиции, Сливушкин, несмотря на крайнюю жестокость, полного доверия не вызывает. Есть у него в биографии провал, время с тридцать седьмого по сорок первый. Что он бежал из одного магаданского лагеря через Китай в Японию, конечно, факт установленный, но слишком это был удачный побег. Недавно совершенно точно подтвердилось, отец и мать Сливушкина расстреляны в НКВД, и его обращающая на себя внимание жестокость понятна, но все же…

День был солнечный, густые жаркие квадраты лежали на полу, в таком резком освещении все казались бледнее обычного, все, кроме Уриха. Урих всегда старался садиться спиной к свету.

Зольдинг выждал, пока все, успокоившись, стали глядеть только на него, и сказал:

— Господа! — Он придвинул большую папку с зелеными тесемками, поднял и положил обратно. — Вот здесь собраны донесения многих старост, из полиции, железнодорожных комендатур, командиров воинских частей, расположенных вокруг Ржанска. Все отмечают усиление деятельности партизан. Только последнюю неделю в самом Ржанске и особенно на железнодорожных путях Дневная Пустынь — Ржанск совершено одиннадцать диверсий. Произошло крушение двух поездов, в одном из крушений погибло сто пятьдесят солдат и офицеров.

Зольдинг встал, подошел к карте на стене; до этого она была закрыта занавеской под цвет стены.

— Вот — Ржанские леса. Очаг заразы — на сотни километров вокруг разносятся отсюда бациллы большевизма. По точным сведениям, коммунистическое подполье усиленно старается заслать своих людей в наши учреждения. Господа, я вас всех предупреждаю: никакой пощады! Партизанскую заразу искоренять со всей беспощадностью военных законов. Господин полицмейстер Сливушкин часто жалуется на подчиненных, говорит об их ненадежности. Вы подбираете людей сами, на что же вы жалуетесь, Сливушкин?

Переводчик успевал переводить в короткие паузы; всегда сдержанный, Зольдинг сегодня был явно не в духе, все видели, что еще немного — и он взорвется, вот только кто будет первым — неизвестно.

Первым оказался неожиданно бургомистр; штурмбанфюрер Урих перенес тяжесть тела с одного подлокотника на другой и с посветлевшими глазами все так же тихо слушал. Все-таки непонятный человек Зольдинг, кругом партизан на партизане, а он беснуется из-за водопровода. А почему, собственно, за это должен отвечать бургомистр? Да и зачем в первую очередь добиваться восстановления водопровода и канализации?

— У вас есть возможности заставить население работать, господин Троль, — чеканил Зольдинг, стоя прямо, делая упор на носки. — Порядок должен быть во всем без исключения. Даю вам месяц — водопровод должен работать. Это безобразие, воду возят из реки в бочках. Новый порядок! Мы, оказывается, не можем наладить даже водопровода, господин Троль! А вы, господин Сливушкин? Только за последнюю неделю семь дезертиров. Как вы объясните? А сообщаете в своих рапортах о каком-то благополучии! Предупреждаю, господа, я вынужден принять свои меры.

Зольдинг оглядел всех, сердясь на себя, замолчал. Выходить из себя — непростительная для офицера слабость, в любом случае непростительная.

Он поглядел в окно, эта сторона здания обращена на площадь; от солнца на его витых погонах остро вспыхнули золотые звезды. Зольдинг увидел сначала двух солдат, осторожно, стараясь не забрызгать начищенные сапоги, перепрыгнувших через лужу, потом проехала телега с бочкой, из нее торчало ведро, взятое на длинную деревянную рукоятку. Лошадь старая и с вылинявшей по весне, клоками, шерстью шла, тяжело, с натугой мотая головой.

Под конвоем провели группу женщин человек в пятьдесят, видимо, куда-то на расчистку…

Все надоевшее и чужое, чужая земля должна стать и станет покорной, и в этом будет и его доля. А кто вспомнит? Пожалуй, никто. Да и не нужно. Он честно служит своему народу, Германии, и уже одно это дает ему право чувствовать себя спокойно и уверенно.

Повернувшись, он пристально оглядел всех, от лица к лицу; ему хотелось одного: чтобы его поняли. В нем кипела холодная ярость против всех этих кретинов, которые или ничего не хотели, или не могли.

Под напряженными взглядами он молча вернулся к столу и опять стал брезгливо перебирать донесения, некоторые, желая сосредоточиться и прийти к какому-то решению, пробегал глазами. «На шоссейной дороге Ржанск — станция Сонь взорван мост на р. Берестянке. Пост разгромлен, шестеро полицейских после упорного боя убиты. 9 марта 1942 года…» «11 апреля 1942 года одним из партизанских отрядов (скорее всего, тем самым отрядом Трофима, о котором так много говорят) ночью был убит старшина Приреченской волости Николай Никифорович Тимофеев. Его казнили повешением, а на грудь пришпилили бумагу, где он был назван предателем и злостным мучителем народа. При казни присутствовало много жителей села Дутова, и даже были одобрительные возгласы, махание платками и шапками. И хлопанье в ладоши. Особенно старалась из бывших активистка колхозная и сельсоветская села Дутова — Ефросинья Панкова…»