– Нельзя ей детей доверять. Пропащая она. Негодная…

– Точно, – чересчур быстро согласился Лешка и даже пожалел немца мысленно. Мало того что горбоносая, так еще и яд с языка капает.

– Так разведись! – посоветовал. – Это коммунистам нельзя, а таким, как ты…

– Нет, – ответил немец. – Какая-никакая, а все ж мать детям. Я без матери вырос… Знаю, как оно…

Докурил, окурок в снег под куст кинул.

– Пойду я… Завтра вставать рано.

Лешка смотрел, как Степка, кутаясь в худую фуфайку, пошел по улице.

– А рыба где? – крикнул в спину.

– Да где ей быть, в ставке, – ответил немец. Остановился посреди улицы, очки поправил.

– А ловил чем? – неожиданно подозрительно спросил председатель.

– Удочкой. На ставке прячу. Тут одна уже бралась проверять.

– Да нет… Это я так. – Лешка испугался даже мысли о том, что Степка Барбуляк может догадаться о его сомнениях и терзаниях. – Бывай, Степка…

Барбуляк кивнул в ответ и через мгновение исчез в ночной метели. Лешка достал фонарик, посветил под сиреневый куст.

– Свалка! – выругался, потому что под сиреневым кустом возвышалась немалая гора окурков. Не поленился, наклонился ближе.

– Одни «Пегасы», – пробормотал. Разогнулся. – И что с того?

Знал бы председатель, что когда-то немец вырыл под кустом глубокую яму и, только когда она заполнилась, стал бросать окурки сверху.

Лешка выключил фонарик и уже с неплохим настроением пошел к хате.

– Черт! Маруся ж меня выгнала!

Ох и дела! Прошелся по двору. Идти в хату или в новый дом в потемках топать? К окну подошел, заглянуть хотел, под ноги случайно глянул, потому что поскользнуться побоялся, – а под окном снег утоптанный, словно кто-то топтался тут часа два. Выстрелило.

– Да я так с ума сойду с этими загадками!

В окно заглянул – сидит Маруся у дивана. На диване Юрчик спит. Выдохнул и постучал в окно. Маруся насторожилась, на окно с удивлением глянула, в платок укуталась. Подошла, окно открыла.

– С каких это пор, Леша, ты через окно в хату входишь? Не для тебя те пути.

– Пусти… Поговорить хочу.

– Дверь не заперта.

Сколько можно прожить, когда у сердца острая заноза подозрений и ревности? Лешка про то не думал. Жизненные приоритеты еще в молодости определены – карьера, деньги, семья. И хоть первые две позиции не подводили, со своей третьей Маруся знай да уколет. Хотел сиреневый куст выкорчевать, она криком кричала, что это память про Орысю, не дала. И заноза в сердце – штрык! Заскочил домой поздним вечером, а она поет, перед зеркалом стала, намысто это клятое – и так и сяк, а Лешку увидела, вздохнула, от зеркала отошла, окно закрыла – холодно ей. И заноза в сердце – штрык! А то сказал как-то, что в командировку едет, сам полночи за двором следил, да так ничего подозрительного и не заметил. И отошла заноза от сердца. Потом еще дальше. Еще…

Немца Лешка соперником никогда не считал, ему все та простыня чистая покоя не давала, но со временем Лешка убедил себя, что Семка Григорьев соврет – недорого возьмет, и наконец закрыл для себя и эту тему. Юрчика в школу отправили. Листали дневник с пятерками и радовались вдвоем с Марусей. И Маруся…

Маруся словно покой в сердце налила. Про венчание – ни слова, про страшные пророчества бабы Чудихи, кажется, забыла: теперь как полчаса Юрчика не видит, так не бежит его искать. Платьев красивых нашила, не вянет. Две беды остались: в новый дом так и не захотела вернуться да намысто коралловое не снимает. Сказал как-то…

– Не трогай моего, Леша, – отрезала.

Осенью восьмидесятого отвели Юрчика во второй класс, и Лешка наконец придумал, как разрешить их странный для многих ракитнянцев квартирный вопрос. Завез кирпич и цемент на подворье старой Орысиной хаты и сказал Марусе:

– Отремонтирую старую хату, дострою две комнаты. Ванну поставлю. Туалет. Кухню сделаю большую. Хорошо?

– А с той, в степи, что делать будешь?

– Юрчику будет. Так как? Хорошо?

– Хорошо! – усмехнулась. – Ох и хорошо!

Как первый снег упал – старой Орысиной хаты и не узнать. Кирпичом вся обложена, две комнаты большие, кухня и туалет с ванной достроены. Дворец, а не хата. И не в степи ж, почти в центре села.

Лешка хотел комнатку с кожаным диваном и зеркальным шкафом переоборудовать в кабинет для себя, но Маруся головой мотнула:

– Нет… Моего не трогай.

Разговор как раз в новой большой кухне затеяли, потому что Лешка ужинать собрался. Он – спокойный, потому что хоть и забот – полон рот, да все приятные, – согласился.

– Хорошо. Сделаю себе кабинет в маленькой комнате, где Орыся жила, – говорит. – Главное, что теперь мы, Маруся, точно разлучаться не будем.

Только ложку ко рту, Юрчик в кухню на одной ноге скачет.

– Мама! Мама! Чудо!

– Какое чудо? – рассмеялась Маруся.

Юрчик подскочил, остановился и протягивает «Кара-кум».

– Смотри, смотри! На подоконник со двора кто-то конфету положил!

Лешке глаза кровью залило, библиотекарша языкатая в той крови вопит: «И конфеты он ей носит! “Кара-кумы”! Платит, выходит, ей за то, что она ему позволяет…»

В кухне тихо стало, словно невидимый могущественный дирижер осторожным жестом приказал – умрите все, кто хоть пикнет. Лешка попытался поднять на Марусю глаза – не сумел. Веки чугунные, с десяток заноз в сердце впились.

– Так ты окно открывал? – словно сквозь вату слышит Марусин голос. – Вот баловник, ей-богу! Простудишься…

– Мама, я подумал, что это ты положила. Как всегда! – так же издалека слышит Лешка упрямый голос сына. – А ты ж во двор не выходила. Так? Ты с папой на кухне была, а я в комнате. Не было конфеты, а потом… появилась. Правда, чудо?

– Ой, сыночек! Наверно, девчонки уже к тебе заигрывают… Конфеты тебе носят, – слышит Лешка тихий Марусин смех.

– Ну и дурные! – рассердился Юрчик и снова побежал в комнату.

В кухне уже не тихо, немо стало. Сидит Лешка над борщом остывшим, словно его самого кто-то заморозил.

– Ешь, Леша… Остынет, – снова слышит издалека.

– Ты… скажи… чего… Чего тебе нужно, Маруся? – отвечает, будто пластинку на сорок пять оборотов кто-то на тридцать три поставил и тянутся дурные слова, как мед, липнут ко всему, цепляются за горло, не хотят изо рта вылезать. И глаза тяжелые – поднять никак не может.

– Все есть, – Маруся говорит. – Пожить бы еще…

– Да поживем, – отвечает, из-за стола тяжело поднялся. – Чего ж не пожить? И сорока нет… – умолк. – …И венчаться уже не хочешь?

– Не хочу.