– Повтори, – приказал Лешка.

– Председатель… в командировке. Юрка у Гани… Маруся… – Дернулась. – Что? Правда в погреб бросил?

– Пошла! – гаркнул и вышел на порог. – Пусть час пройдет… или немного больше… Потом и скажешь, поняла?

Библиотекарша наконец уяснила другое: никто ее убивать не собирается. Насиловать, к сожалению, тоже.

– Да бегу, бегу, – суетилась, закрывая библиотечную дверь на тяжелый навесной замок. – Леша! Скажи… Скажи, потому что у нас же одна беда на двоих. Скажи… Неужели правда? Неужели твоя Маруська и мой Степка…

– Ты детьми бы своими так интересовалась, как моей Марусей! – Пошел прочь.

– Так я того… Ради дела… Ради дела! Если ты их подозреваешь… Так зачем же про погреб говорить? – Бежит за ним, подскакивает.

Лешка остановился и сказал так же, как немец:

– Как это?

– Ну… Если она в погребе, так он ее вроде освобождать прибежит… И что в том плохого? Выкрутятся! Вот увидишь – выкрутятся! – захлебывается. – А если она одна дома да на постели разлеглась… – И примолкла, потому что так председатель на нее зыркнул, аж кишки скрутило. Глазенками заморгала, смотрит на него подобострастно. – Так как мне говорить? Как?

Вздохнул тяжело, словно горой его привалило.

– Не говори про погреб…

– А-а… Так, выходит…

– Иди уже! – как пощечину дал. – Иди…

Библиотекарша пятится, пятится…

– А про постель… Про постель говорить?

– Откуда бы ты об этом узнала? А? Ничего не говори. Шла домой, увидела, как председатель сына к матери своей отвел, потому что… в командировку… И все.

– Леша… Слышь! Возьми меня… себе в помощь… их… убивать!

– Пошла вон, уродина, а то и до дома не дойдешь! – замахнулся на библиотекаршу.

Да разве впервой Татьянку оскорбляли? Пропустила мимо ушей, потому что аж дух захватило от любопытства: что ж за ужасное дело председатель среди ночи затеял? А? Ой-йой, хоть бы одним глазком глянуть! Хоть бы одним глазком.

– Леша! Лешенька! Ты ж их не убьешь?

Председатель схватил Татьянку за шиворот и процедил:

– И чтоб молчала мне, как та рыба, которой тебя твой немец с самой свадьбы кормит!

Татьянка примчалась домой настолько взбудораженной, что это заметили все – и муж, и дети. Восьмилетняя Ларочка отложила книжку, подошла к матери:

– Мама! Тебя кто-то обидел?

– Меня? С чего ты взяла?

– Ты красная и трясешься, – поставила диагноз маленькая Ларка.

– Мороз! Такой мороз, доченька… – засуетилась. Пальто скинула, к вешалке – а на ней Степкина фуфайка, от талого снега мокрая.

– О! – Ларочке. – А наш папка тоже где-то по морозу бегал?

Немец гладил трусы и майки близняшек.

– Тише про свой мороз! Детей разбудишь!

Татьянка обернулась к дивану, на котором терли глазки трехлетние Надюшка и Любаня.

– А они и не спят, мои ангелочки! – рванулась было к девочкам, да немец так на нее зыркнул, что передумала.

На табурет у дивана уселась.

– Быстренько, девочки! Быстренько! Глазоньки закрыли, а мама вам сказочку расскажет…

Немец на жену подозрительно посмотрел. Что-то новенькое? Обычно придет, на малых рукой махнет равнодушно, мол, возитесь тут сами, раз уж так захотели, и завалится спать.

– Сказочку! – захлопали в ладоши малышки.

– Ложитесь! Укрывайтесь! Глазки закрыли! – командовала Татьянка. – А теперь слушайте… Эту сказочку рассказала мне…

Ларочка зевнула и насупилась:

– Я не хочу слушать сказку! Я хочу спать.

Татьянка рукой махнула – иди уже, Барбулячка малая! Вот, казалось бы, перед Ларкой у нее никакой вины нет, а старшая дочка более остальных противилась матери.

Ларочка пошла в детскую комнату, где теснились три кроватки. Немец сложил выглаженные детские вещи и сказал:

– Иди уже! Сам им сказку расскажу!

– Да ладно, ладно… – закрутилась на табурете. – А то и могла бы. Мне завтра на работу не идти. Успею отоспаться.

– И отчего ж это тебе на работу не идти?

– Председатель приказал.

– Как это?

– Сама не знаю. Только вот… Шла с работы, Алексея батьковича встретила. С малым. Он Юрчика к бабе Гане отводил, вот и встретились… Говорит – сейчас в командировку мчусь, а ты, Татьянка, библиотеку завтра не открывай. А я себе думаю – вот все мужики одинаковые, председатель Марусе сына тоже не оставляет. К матери своей отвел. А это ж для женщины – такая обида. Бедная Маруся! Сидит, верно, сама в хате и плачет.

– Ты про свою библиотеку думай, а не про других баб.

– А что мне о ней думать? Должно быть, председатель хочет ревизию провести…

– Ревизию? – хмыкнул немец. – И кого там считать? Крыс?

– Зачем так говоришь!

– Нормально говорю. Если книг не хватит, ты все на крыс спишешь.

– У меня как раз дела в порядке, потому что я…

Глянул на нее с удивлением.

– А зачем это ты мне про свои дела? У меня к ним интереса нет! Сама себе рассказывай!

На малышек глянул – заснули на диване без мамкиной сказки. Перенес бережно в детскую, свет погасил, двери прикрыл. Фуфайку ищет.

– Куда это ты? – Библиотекарша задохнулась от неожиданности – неужто будет зрелище?

– Не твое дело.

– Ты б крючок свой заострил получше!

– Какой крючок? – из-под очков на жену презрительно глянул.

– Да свой крючок! Ты ж на ставок? Ох и хороша рыбалка зимой на ставке! Да еще ночью. Верно, очень острый крючок должен быть, чтоб ту рыбу зацепить наконец-то!

– Ты лучше свой крючок, – в нос Татьянкин ткнул, – не суй, куда не надо!

Вытащил фуфайку из-под Татьянкиного пальто, пачку «Пегаса» в карман бросил… Будет зрелище.

Лешка убедился, что библиотекарша побежала прямиком домой, хищно оглянулся, поднял воротник дубленки, словно от этого ракитнянцы председателя не узнали бы, и пошел переулком в степь, чтобы со стороны огорода добраться до старой Орысиной хаты. Там она… Там Маруся. Ждет? Да ждет… Одно неизвестно – кого.

С того времени как муж одел сына и повел к бабе Гане, Марусю словно приковало к стулу в кухне. Они ушли, но оставили вместо себя сто тревог, и тревоги не церемонились, не стыдились, не жались по темным углам – кружили над Марусей, двигали тарелки на столе, рассаживались на стульях, тянули к ней невидимые липкие руки, и каждая – одна опережая другую – пыталась залепить Марусины уста болотно-зеленой, аж коричневой, грязью.