что помню из того времени… Знаю: после Беслана триста осетин отправились громить Карца — я тоже там был — но нас не пропустила милиция…

— …После осады школы, в Пригородный — который ингуши заполонили — пришли тысячи осетин, чтобы изгнать их с осетинской земли! Такое движение было!

— …Я слышал, — вдруг произнёс Хадаев, не открывая глаз, — что Базоркино, до того, как стало осетинским, сто лет было ингушским…

— Я тоже это слышал, — сказал Голиаф, — только теперь это Чермен — уже семьдесят лет как осетинская земля: глава администрации — осетин, в отделе полиции — осетины, в больнице — нет врачей — ингушей! Ты чего их защищаешь?

Хадаев не признался, что был полукровкой — наполовину ингуш, из смешанной семьи, которая ещё до осетино — ингушского конфликта девяносто второго года поселилась во Владикавказе. Свои суждения по этому поводу Инал не выставлял на показ, хотя в породнившихся семьях по такому случаю говорили не скрываясь, пусть мнения были, мягко говоря, противоположными. Как человек кавказского мира — так воспитали — Инал не позволял жить в себе двум людям разной крови, боролся, чтобы при удобном случае не быть либо осетином, либо ингушом, но весь мир так устроен — искажённым. К тому же, историю родной земли Хадаев знал хорошо: когда — то осетинам позволили занять дома депортированных ингушей, которые за два десятилетия отстроили их заново, вырастили в них поколение, которым внушили считать эту землю своей, но не думать о том, что ингуши — имеющие как все коренные народы Кавказа таинственную связь с землёй своего рода — однажды вернуться в свои дома не могли.

…Этот момент в истории наступит: за возвращение ингушей не поощрят, к репрессированным отнесутся с недоверием, будут препятствовать в трудоустройстве и регистрации, несмотря на законную реабилитацию народов, предусматривающую и реабилитацию территорий. Но, дорога домой для многих окажется непреодолимой.

— Я слышал историю, — начал Хадаев, — она об ингуше, который родился и жил в Базоркино, учился, ушёл на фронт, был участником операции «Урух», «геройски погиб в боях за Родину» — так написали в похоронке. Затем дивизию перебросили — жаркие бои за Кубань, жестокие бои за Новороссийск и — вторая похоронка… Но — он выжил! Пулю в голове трогать не стали, побоялись — слаб был — представили к награде, комиссовали, вернули в Базоркино. В феврале сорок четвёртого, в госпитале Орджоникидзе хирург — осетин пулю удалил, подшили — подлечили, наложили повязку, отправили домой. Двадцать второго февраля позвали в школу — думал, по случаю праздника — погрузили в вагоны и отправили с забинтованной головой в Среднюю Азию, в ссылку, как врага народа… Из ссылки он вернулся уже в Чермен. В его доме, построенном ещё дедом, жила осетинка с детьми — построил новый, а в девяносто втором — новый дом разрушили. В свои девяносто он с женой жил в вагончике в городке для беженцев недалеко от посёлка Майский, мечтал вернуться в дом, а вернулся на кладбище… Все эти годы, пока Арсамаков жил в вагоне, он получал поздравительные телеграммы к Дню Победы от Президента России на адрес развалин дома по улице Восточная, сорок пять, в Чермене…

В машине повисла тишина.

— В две тысячи сорок четвёртом… — повернулся Берг к Иналу, — …Чермену будет сто лет — история обнулится и, кто останется… — тех он и будет!

Оставшееся время до Сокола Егор думал про Ингушетию, рассматривая её сквозь призму двух чеченских войн, как единственную республику Северного Кавказа, которая не закрылась для многотысячного потока беженцев из Чечни. Её и раньше тяжело было разделить с Чечнёй, как когда — то при СССР, и теперь — во время локальной войны — оказалось невозможным. Однажды они уже вместе перенесли страшный голод пересылки и холод столыпинских вагонов и дорог в далёкую депортацию, с младенцами и немощными старикам на руках, сквозь заградительные кордоны с вооружёнными отрядами, как через блокпосты федералов на дорогах Чечни. И пока Ингушетия отбивалась от осетин с одной стороны, пытаясь отстоять свою территорию, свой Базоркино, с другой — протягивала руку помощи чеченский беглецам. И всё это пришлось на «лихие» девяностые и непонятные «нулевые» с воцарением фээсбэшных генералов — губернаторов и таких же республиканских президентов… Кто и когда разделил два этих народа — Бису известно не было — он только теперь понимал, что чисто по — людски этого не произошло даже в условиях административных границ. Однако Егор узнал об этом только теперь и думал об этом потому, что только сейчас пришло время; а тогда — на территории грозненского консервного завода по уши в дерьме, по колено в вязкой глине думал о другом, о том, как будет уничтожать боевиков — ваххабитов и вопрос о беженцах и гражданских, которые по каким — то причинам оставались в осаждённом пылающем городе под огнём артиллерии и боевой авиации, пушек, танков и бесконечно палящей, по всему что движется, пехотой и спецназом, не стоял. Эти несчастные люди, его, — старшего лейтенанта Егора Биса, командира инженерно — сапёрной роты на войне, — не интересовали и он точно также думал как все те, кто был рядом, плечом к плечу: «всех убить, всё отнять, мы рождены для войны»; и ещё это — пресловутое президентское наставление — «мочить» в сортирах; создал, как сейчас говорили, челлендж.

…На «Соколе» рядом с обугленным остовом раскуроченного автомобиля с изуродованной передней дверью и оторванной от правой стойки смятой крыши толпились люди в камуфляжах; чуть поодаль — зеваки — торговцы с рынка и случайные прохожие.

Длинные грязные ручьи тянулись от огарка к дороге под ленточным ограждением прямо под колёса Кобергкаева. Распахнув дверь, Голиаф приказал всем оставаться на своих местах и решительно направился на встречу, уверенный, что ему в деталях прояснят ситуацию. Бис послушно оставил ручку двери в покое и тоскливо уставился в окно как запертый дома двоечник, уже разглядев в толпе — комбата и двух ротных — узнав обоих — Зазиева и Медведчука.

Как — то нужно было добраться до Игоря: Песков с вечера не звонил и не было ясно, удалось ли ему поговорить о пистолете для него, или нет?

Бис глянул на небо, высматривая неизвестно что, заметив лишь белые пушистые облака с лёгким оттенком голубого и задумчиво отворил дверь…

— …Ты — глухой? — сказал Кобергкаев, злясь. — Не слышал, что командир приказал?!

Бис ничего не ответил, глубоко затянувшись воздухом.

— Странно… — как бы невзначай начал он, — …совсем не пахнет деревьями или цветами… — сказал, принюхиваясь. — Дождём