Я выбралась из канализации. Мне хотелось бежать, кричать, танцевать. Разумеется, я не стала этого делать. Мы стояли на небольшом кусочке, у берега реки, рядом с бетонной набережной, ведущей на улицу. И хотя берег реки был безлюден, он хорошо просматривался. В любой момент нас могли застать немцы или полиция.

– Мы не можем здесь оставаться, – сказала я.

– Не можем, – согласилась Элла.

Я выпрямилась рядом с ней, впервые заметив, насколько она выше меня. Она пристально разглядывала меня. Не из-за моего ли потрепанного вида, подумала я.

– В чем дело?

– Просто так странно видеть тебя на уровне глаз, – ответила она, и мы обе тихонько рассмеялись. – Нужно очистить твое лицо от грязи, – добавила она уже серьезнее. Она огляделась в поисках чего-нибудь, чем можно вытереть, и, не найдя ничего, сняла свой тонкий шелковый шарф и протянула его мне. Я ощущала, как грязь моего с моего лица насквозь просачивается сквозь шарф и пачкает его. Она не жаловалась. Я протянула ей его обратно, жалея, что не имею возможности вернуть его чистым. Краем шарфа она оттерла пятно на моей щеке, которое я не стерла. Затем она свободно обернула шарф вокруг моей головы, как платок. – Вот так., – Она лучезарно улыбнулась, будто это все решило.

– Спасибо. – Меня захлестнула волна благодарности, и я от избытка чувств обняла ее. Я думала, что от моего отвратительного запаха она может отстраниться. Но она этого не сделала. А напротив, крепче обняла меня в ответ. Обнявшись, мы стояли несколько секунд и не шевелились.

Когда мы разжали объятия, мой кулон зацепился за верхнюю пуговицу ее платья. Я осторожно распутала его.

– Что это? – спросила она, указывая на кулон.

– Это от моего отца.

– Красивый кулон. А что означает?

Я провела пальцами по золотым, сверкающим при лунном свете еврейским буквам. Мой отец делал так в детстве, когда объяснял его значение, и теперь я почти ощущала его руку на своей, направляющей меня.

– Чай. Это означает жизнь.

– Красивый кулон. Но тебе придется его снять. – Я вспомнила, что Сол тоже предупреждал меня об этом. В канализации я не восприняла всерьез его опасения. Но носить кулон здесь, на улице, и выдавать окружающим в себе еврейку означает арест и смерть. Я расстегнула цепочку с кулоном и сунула ее в карман.

– А теперь пойдем, – сказала Элла.

Мы пошли на восток вдоль берега реки в сторону Подгуже, района, где находилось гетто. Улицы казались шире, чем я помнила, и все выглядело зловещим и угрожающим. Я не должна здесь быть. Мне безудержно хотелось снова заползти в канализацию.

Мы двигались к гетто, петляя по переулкам и прячась в тени зданий. Я съеживалась от стука наших ботинок, слишком громко стучащих по брусчатке. Даже выходить на улицу в такой час считалось преступлением, и если бы нас заметили, то задержали бы и допросили. Я бы никогда больше не увидела мать. Я шла осторожно, опасаясь, что каждый шаг мог оказаться последним. Однако Элла двигалась по улицам с завидной уверенностью. Внезапно меня охватило чувство обиды. Ее родной город был в равной степени и моим, по крайней мере так было раньше. Но теперь я словно иностранка, гуляющая по городу из ее милости. Я подавила в себе это чувство. Единственное, что сейчас имело значение – раздобыть еду. Я подумала о тех, кто остался в канализации и рассчитывал на меня, и о том, что с ними будет дальше, если я вернусь без еды или не вернусь вовсе.

Вскоре мы добрались до Подгорского рынка, главной рыночной площади в Подгуже, находившейся сразу за стенами гетто. Сейчас там было пусто, если не считать нескольких крыс, что рыскали в мусорных баках в поисках еды. Мы обогнули собор Святого Иосифа – огромный костел в самом начале площади, выстроенный в неоготическом стиле, и подошли к стене гетто. Ворота были закрыты, хотя внутри держать было некого. Мы обошли по периметру высокую кирпичную стену, пока не обнаружили разрушенный кусок, и, осторожно переступив через щебень и камни, попали внутрь. Последствия разрушения были сильнее, чем я слышала или представляла: ряды выгоревших зданий, разбитые окна, виднелись только каркасы домов, где когда-то жили люди. Я посмотрела на оцепеневшую Эллу. Я слишком хорошо знала гетто, но она впервые оказалась здесь, ее лицо исказилось от ужаса, когда она увидела, в каких ужасных условиях мы жили – и как все это закончилось.

– Пойдем, – позвала я ее, подталкивая вперед. Теперь настала моя очередь идти первой, петляя по улицам гетто, направляясь к дому на Львовской улице, о котором мне рассказывал Сол. Воздух был пропитан запахом гари и чего-то едкого, может, горящего мусора. На углу Йозефинской улицы я остановилась и посмотрела в сторону дома, где мы когда-то жили. Гетто не был моим домом – нас туда загнали, и до канализации оно представлялось мне самым ужасным местом, где я жила. И все же это было последнее место, где мы с родителями были вместе, и я поймала себя на мысли, что меня захватили воспоминания и даже ностальгия, чего я никак не ожидала. Где-то в глубине души я хотела бы взглянуть еще раз на нашу квартиру в гетто.

Но времени не было. Мы двинулись дальше. Среди всеобщей разрухи стояло несколько отремонтированных домов, с новыми стеклами в некогда разбитых окнах, где-то щели были заделаны газетой и смолой. В гетто живут люди, догадалась я. Уже не евреи, а скорее всего, бедные поляки, которым правительство предоставило жилье или они сами заняли освободившиеся помещения. Я чуть не разозлилась на них. Однако это были не богатые поляки, эксплуатирующие собственность евреев для личной выгоды, а скорее местные жители, которые просто воспользовались случаем и решились на это ради из-за семейных нужд. Никто бы не согласился жить здесь по доброй воле, только те, у кого не было выбора.

Тем не менее если они нас увидят, то сообщат в полицию. Я думала, не вернуться ли нам. Мы ожидали, что в гетто не будет ни души. Находиться здесь рискованно, но нам нужна была еда. По адресу, который дал мне Сол, тоже могут жить люди, подумала я, когда мы свернули на Львовскую улицу. Я не знала, как добыть еду в таком случае.

Когда мы подошли к дому номеру двенадцать, я увидела выбитые окна и обугленные стены, и молилась, чтобы продовольственные запасы в подвале не уничтожил огонь. Хотя Сол сказал мне, что, уехав из деревни, они с отцом недолго пожили в гетто, я до сих пор не могла представить, что он был здесь, всего в нескольких кварталах от меня. Я оглядела этот дом, он был меньше и более ветхий по сравнению с тем, где мы жили с родителями, и я представляла, как они и полдюжины других семей умещались, теснившись в общей комнате.

Я постаралась открыть входную дверь. Дом был заперт, хоть и разрушен. Я боялась, что нам придется лезть в окно и идти по разбитому стеклу.

– Давай обойдем сзади и поищем дверь в подвал, – предложила Элла.

Низко пригнувшись, чтобы нас никто не заметил, мы проскользнули в переулок между домами. Позади дома мы нашли дверь в подвал и открыли ее. Я спустилась первой, моля бога, чтобы прогнившие ступени выдержали мой вес. Элла шла за мной. Я остановилась, застигнутая врасплох грязным, спертым запахом гетто, который наполнял мои легкие все время, пока мы здесь жили, и который я ощутила сейчас. После вони канализации этот запах показался мне даже приятным.