Взяв бритву, бабушка стала проверять, что я написал. Я сволнением смотрел, как она хмурилась над некоторыми словами, как напрягалисьбольшой и указательный пальцы, между которыми было зажато лезвие. Но нет… Лицобабушки разглаживалось, пальцы расслаблялись — ошибок не было.

— Хорошо, — одобрила бабушка. — Так на моихнервах, глядишь, и писать научишься. Еще математику за один день сделаешь, ивсе на сегодня.

— Но сейчас мама придет!

— Придет — подождет, пока закончишь. Давай садись.

Я сел на стул, который от сидевшей на нем только что бабушкипоказался неприятно теплым, отложил безобидный на сегодня учебник русского и,содрогнувшись, открыл учебник математики. Тут зазвонили в дверь, и цифрыпримеров стали непонятными значками, в которых ничего нельзя было разобрать.

— Приперлась чумища твоя. Сиди, занимайся. Не сделаешь— скажу, чтоб в другой раз пришла, — сказала бабушка и пошла открывать.

Я замер за партой, прислушиваясь к каждому звуку изкоридора. Дверь открылась.

— Здравствуй, мама, — послышался голос моейЧумочки.

Я не решался самовольно встать и выбежать в коридор, нобросился к этому голосу невидимыми руками, обнял его, уткнувшись мысленно втепло щеки, услышал внутри себя все сказанные им когда-либо ласковые слова.Парта и учебник перестали существовать. Существовал только голос и моиневидимые объятия.

— Боже мой, что у тебя на голове? — спросилабабушка.

— Шапка, мама.

— Это не шапка, это кастрюля просто!

— Другой нету.

— Ну заходи, страхолюдина. Есть будешь?

— Дай чего-нибудь. А где Саша?

— Сидит занимается, просил подождать.

— Я здесь, мам! Я уже все! — закричал я, надеясь,что упрошу бабушку оставить математику на завтра.

— Сиди, сейчас проверю! — крикнула бабушка и,велев маме раздеваться, пошла ко мне.

Не глядя на пустую тетрадь, бабушка взяла меня за плечо и,наклонившись к самому моему лицу, зашептала:

— Слушай меня внимательно… Помнишь, она в прошлый разприходила, говорила, будто я тебя у нее отобрала, и мы поругались. Ты же нехочешь, чтобы мы ругались опять? Если она снова станет врать, что я тебя неотдаю, что я отобрала тебя, встань, скажи твердо: «Это неправда!» Будьмужчиной, не будь тряпкой слабовольной. Скажи: «Я сам хочу с бабой жить, мне сней лучше, чем с тобой!» Не смей предавать меня! Не смей Бога гневить! Скажешькак надо, не будешь предателем? Не предашь бабушку, которая кровью за тебяисходит?

— Не предам, — ответил я и, поняв, что математикуможно не делать, побежал к маме.

Чумочка ждала меня в дедушкиной комнате на диване и листалаоставленную бабушкой книгу «Аллергические заболевания». Я обнял ее за шею изасуетился, чувствуя, как уходят мои минуты, как мало успеваю я посмотреть,прижаться. Сказать я не успел ни слова, в комнату вошла бабушка.

— Что ты будешь, творог или винегрет? — спросилаона маму.

— Винегрет давай.

— Лучше творог, винегрет — отец придет, есть будет.

— Давай творог.

— Что все «давай»! Пойдешь на кухню да поешь. «Давать»холуев нету. Привыкла, что жопу до пятнадцати лет подтирали, что ж, и в сорокподтирать теперь?!

— Тридцать шесть, не надо мне прибавлять, —засмеялась мама.

— Да тебе и прибавлять нечего, ты в этой шапке напятьдесят выглядишь. Да еще пятно это на лбу. Конечно, тобой только карликиинтересуются.

Я посмотрел на мамин лоб и с ужасом увидел на нем большоесветло-коричневое пятно.

— Видишь? — спросила меня бабушка. — Я тебеговорила.

— Что ты ему говорила?

— Подсыпает тебе твой «гений» чего-нибудь. Скоро вся втаких пятнах будешь.

— Шутки у тебя, мам, ниже среднего, извини, конечно. Иты такое ребенку говоришь?

— Шутки шутками, а онкология наверняка. Что это ещеможет быть?

— Пигментация какая-то после Сочи. С тела сошел загар,на лице осталось.

— А тебе нужны были Сочи эти? Ребенок твой загибался наруках у меня, так вместо того, чтоб помогать, ты в прислуги черноморскиеподалась.

Я засмеялся и посмотрел на маму — не обижается ли она, чтомне весело от бабушкиных слов. Мама не обижалась и даже усмехнулась тоже.

— Где ж я могла помогать, когда ты меня близко неподпускала? — ответила она.

— Так ты же не как надо делала, а как тебе в головувзбредет! То операцию ему сорвала, по сей день аденоиды не вырезаны, то в циркувела, так что он неделю задыхался потом. А попросила в школу записать,записала так, что теперь через пол-Москвы ездим. Это ты у нас к поездкампривычная, нам со стариком мотаться невелика радость.

— Я думала, он со мной будет жить.

— С тобой уже живет один. Хватит с тебя.

— Ты творог-то дашь мне? Я с утра не ела.

— Сейчас, — ответила бабушка и пошла на кухню.

Я скорее прижался к маме и хотел рассказать ей что-нибудь,но не знал что. Все незначительные новости вылетели из головы. Мама подвинуласьтак, чтобы, не убирая объятий, я мог видеть ее лицо, и заговорила сама.

— Ну что, соскучился по мне, стосковался? —спросила она, зная, что это так.

— Да, — ответил я.

— А помнишь, как ты маленький совсем у меня жил и самменя так же спрашивал… Пришел с гуляния, деловой такой: «Мама, ты скучала безменя?» «Да», — говорю. «Хотела плакать?» — «Собиралась». — «А как тыскучала?» — «Да что ж за скука, за тоска мне без сыночка». А ты говоришь: «Этоу тебя тоска, потому что ты таскаешься».

Я недоверчиво засмеялся. То, что я когда-то жил с мамой,казалось мне невероятным. Я помнил ночь с разноцветными лампочками и деньрождения, а потом сразу были бабушка и редкие праздники, подобные тому, чтослучился сегодня. Неужели счастье было когда-то жизнью? Я не помнил этого и непредставлял, что такое возможно.

— Да, чуть не забыла. Я тебе принесла кое-что, —сказала мама и, потянувшись к сумке, достала небольшую коробку. — Сначалаигру тебе смешную покажу, а потом кассету хорошую послушаем, я взяла. Смотри,игра «Блошки» называется.