— Ты идешь или нет?! — снова крикнула бабушка.

— Сейчас вернусь, здесь с тобой рядом поем, —пообещала Чумочка и вышла из комнаты.

Я остался один на диване. Во всем, что прошептала мне мама,важны были только слова «я приду к тебе, кисеныш», остальное было продолжениемсказки, ответом на просьбу поговорить. Этого не могло быть на самом деле. Мамане могла меня забрать, счастье не могло стать жизнью, и жизнь никогда непозволила бы счастью заводить свои правила. Она устанавливала свои, и только имя мог подчиняться, подстраиваясь, чтобы любить маму, ничего не нарушая.

— Сейчас она вернется, скажи, что тебе неинтересносказки какие-то слушать, про петушка… — зашептала бабушка, появившись вкомнате, вскоре после того, как из нее вышла мама. — Пусть она сама вговнах ходит, что она за дурачка тебя держит. Скажи, что тебя техникаинтересует, наука. Имей достоинство, не опускайся до кретинизма. Будешьдостойным человеком, все тебе будет — и магнитофон, и записи. А будешь, какнедоросль, байки дешевые слушать, будет к тебе и отношение такое…

— Что ж ты ребенка против меня настраиваешь? —осуждающе сказала мама, войдя в комнату с тарелкой творога. — Что ж тыпокупаешь его? Он слушал, у него глаза загорелись. Как он может сказать, чтоему неинтересно было? Зачем ты так? Иезуитка ты!

— Никто его не покупает! Зачем ему мать, котораяприпрется раз в месяц да еще сожрет то, что ему куплено?! Чтоб тебе этот творогкомом в горле встал! Даже волчица у сына своего куска не отнимет!

— Спасибо, мам, я наелась… — сказала мама,поставив тарелку с творогом на стол.

— Ох какие мы гордые! Жанна д'Арк пятнистая, держитеменя! Что ж ты, такая гордая, прислугой нерасписанной в своей квартире ходишь?Знаю почему — боишься, что распишешься, а он тебя коленом под зад да вразмененную квартиру помоложе приведет, не такую высохшую. А он так и сделает!У него уж и на примете есть одна. Я видела!

— Кого ты видела?

— Увидишь, когда приведет.

— Баба, нос заложило, — сказал я, дергая бабушкуза руку. — Закапай что-нибудь.

— Будешь одна, никому не нужная, без мужа, без детей —поймешь, каково мне пришлось всю жизнь в одиночестве задыхаться. Все отдавала!Внутренности вынимала — нате, ешьте! Хоть бы капля сочувствия мелькнула! Какдолжное хапали!

— Про мужа не знаю, а в ребенке ты мне не отказывай!Хоть он и с тобой живет, хоть ты его и настраиваешь, а он все равно мой!

— Нет у тебя ребенка! Променяла! У тебя карлик есть,его бди! Это мой ребенок, я его муками выстрадала!

— Что ж ты муками своими руки себе так развязываешь?!

— Что, сволочь?! Что я муками своими делаю?! —крикнула бабушка и схватила с буфета деревянного фокстерьера.

Я бросился к ней и, плача от ужаса, стал загораживать маму.Один раз подобное уже было, и я не помнил чего-либо страшнее. Страх застилалмне глаза. Я видел только острый угол подставки и хотел одного — чтобы тяжелаядеревянная собака осталась на месте.

— Баба, не надо! Не надо!

— Уйди, гнида, не путайся под ногами!

— Ненормальная, что ты делаешь?! — крикнула мама,убегая от бабушки за стол. — Поставь собаку!

— Не бойся, поставлю, — презрительно сказалабабушка, устанавливая фокстерьера на прежнее место и смахивая с него рукавомпыль. — Отцу подарили, я об такую курву марать не стану. Да ты и не курвадаже, ты вообще не женщина. Чтоб твои органы собакам выбросили за то, что тыребенка родить посмела.

— За что ж ты ненавидишь меня так? — спросиламама, и по щекам ее потекли слезы. — За что ж при сыне меня так топчешь?Все забрала! Вещи забрала, сына забрала, так ты и любовь его забрать хочешь?Сашенька! — Мама вдруг схватила с вешалки мое пальто. — Пойдем сомной! Пойдем, я тебя забираю…

— Оставь пальто, сука, не тобой куплено! —крикнула бабушка и снова замахнулась фокстерьером. — Только подойди кнему!

Мама отшатнулась.

— Ха, — сказал я и посмотрел на бабушку. — Дая бы и не пошел с ней. Я сам хочу с тобой жить. Мне тут лучше.

— Все отняла! Все отняла! — в голос зарыдала мамаи, отбросив мое пальто, кинулась к своей куртке.

— Давай, давай, катись отсюда! — говорила бабушка,пока она одевалась. — И приходить больше не смей. Иди карлику яйца потныевылизывать, пока он тебя терпит! Недолго еще!

Мама открыла дверь и с громким плачем бросилась вниз полестнице. Бабушка распахнула балкон, схватила стоявшую под столом кастрюлю и скриком: «На, Оленька, ты есть просила!» — вылила ее содержимое вниз.

— Хорошо я ее приделала! — сообщила она, закрываябалконную дверь.

— Попала?

— Стоит, вермишель с плеча стряхивает.

Я засмеялся. Праздник кончился, началась жизнь. Я не могбольше любить свою Чумочку. Я мог любить только свои тайные мелочи, а счастьемдолжен был пренебрегать.

— А это что за дерьмо она тут оставила? — спросилабабушка, глядя на диван.

— Это… блошки, — испуганно ответил я.

— Блошки?! Ну-ка дай сюда!

Схватив тарелочку и кружочки, бабушка понесла их из комнаты.

— Отдай! Куда ты их! Отдай!

— Блошки! Я лекарства по пятьдесят рублей покупаю, аона блошки приносит! Чтоб у нее блошки прыгали по телу до самой смерти!

Бабушка принесла блошки на кухню и открыла мусоропровод.

— Не надо! — кричал я, хватая ее за руки. —Не надо, оставь! Это мама подарила!

— Мама?! Я тебе жизнь дарю свою, а таких блошек могукупить сто и все переломать на голове! Убери руки!

— Не надо! Не надо, пожалуйста! Это мама…

Зацокали по дну ковша пластмассовые кружочки, звякнулатарелочка. Ковш, рявкнув заржавленными петлями, закрылся.

— Что ты сделала?! — закричал я, заливаясьслезами, и бросился в спальню, на кровать. — Что ты сделала?!

— Что плачешь из-за дерьма копеечного?! Мужчиной будь!У тебя магнитофон есть, он подороже будет! Будешь реветь, заберу, больше неполучишь!

— Что ты сделала?! — плакал я. — Как тымогла?! Никогда… Сволочь ты… Сволочь! Сволочь!

На следующий день я сидел на кровати и разглядывалпластмассовый кружочек, который случайно нашел около мусоропровода. Дома никогоне было, и я мог глядеть на него сколько угодно. Отчего-то мне захотелосьплакать, и чтобы стало грустнее, я решил сделать то, что всегда раньше считалглупым.