Настал последний вечер: нынче березку-«русалку» заберут с поля, с пением унесут к Днепру и бросят в воду. Прекраса думала об этом как о своем избавлении: русалки уйдут с земли, и тогда она спокойно доносит дитя… И не нужно будет звать Деву Улыбу на пир, как та хотела…

«Матушка, матушка! – вспоминался Прекрасе тихий, тонкий голос ее покойного первенца, что говорил с ней в ночь Осенних Дедов, и от этого воспоминания пробирало холодной дрожью, как зимой от струи воздуха из отволоченного оконца. – Не зови на пир владычицу водяную… Погубит она его головушку…»

Пусть при жизни ее чадо не сумело сделать ни единого вздоха, в Нави его глаза открылись и уста заговорили. Его самого сгубила жадность водяных духов, и Прекраса верила, обмирая от страха, что третьему ее сыну Дева Улыба готовит ту же участь. За каждый год жизни, данной Ингеру сверх срока, она требовала голову его детей. Цена их соглашения оказалась так высока, что, знай Прекраса о ней заранее, едва ли решилась бы на это. Но отступать было поздно. Оставалось пытаться сохранить то, что у нее есть.

Вечерело, на лугах под Девичьей горой зажгли костры. Солнце еще садилось в море багрянца и золота, а на другой стороне уже взошла на светло-синем небе полная, белая, как лик Девы Улыбы, луна. Прекраса заметила их, когда шла по мосткам через двор, и замерла, завороженная этим зрелищем. Подумалось: это мы, я и она. Ельга-Поляница в медовом золоте волос – вот это сияющее солнце, а я – молчаливая луна в белом облачном убрусе. Так мы и ходим обе вокруг княжьего стола, сторожа одна другую, и ни одна не может войти в солнечный терем на правах полной хозяйки.

Из-под горы долетало пение звонких девичьих голосов:

Песня разматывала ворожбу в обратном направлении – вызванное из леса в поле провожалось обратно в лес. Значит, вот чем сейчас занята Ельга-Поляница: со своей девичьей дружиной она забирает березку-«русалку» с божьей нивы, несет к Днепру, чтобы бросить в воду и проститься с ней до следующей весны. Скорее бы состоялось это прощание! Когда русалок проводят, она обретет покой. Прекраса даже послала двух служанок посмотреть, как уведут «русалку». Те воротились уже в густых сумерках, веселые, румяные, принесли с собой запах костра и луговых трав, настолько сильный, будто и впрямь выскочили из реки.

– Проводили?

– Проводили, госпожа! – Девки старались держаться спокойно, прилично, но от возбуждения их душил смех, они все время одергивали друг друга и зажимали рты ладонями.

– Сбросили в воду?

– Сбросили, госпожа.

– Уплыла она.

– Еще как уплыла! Не воротится!

– Ступайте! – Прекраса с досадой махнула на них рукой.

Девки мигом выкатились за дверь, и со двора донесся взрыв безумного, шального, русалочьего смеха. Пусть идут! Прекраса зажала уши. Пусть уносят подальше русалочий дух… нынче ей этого не вынести. Ей было худо, в животе больно давило, болела голова, хотелось лечь, но как ни ляжешь, все неудобно! Маясь и так, и этак, она чуть не плакала от отчаяния. Готова была проклинать тот день, когда отправилась с материнским гребнем «к плеску», чтобы впервые в жизни позвать хозяйку брода… Не позови ее тогда брат Гунька смотреть, как проедет молодой князь из Холм-города, она бы в глаза не видела Ингера и ничего бы этого с нею не было. Жила бы как все, давно была бы замужем за каким-нибудь парнем из Выбут – не за князем, без чести и богатства, зато мирно и спокойно.

«Судьба есть – головы нет…» – уже четыре года она слышит этот грозный приговор во сне и наяву. В первый раз страх перед ним пробудил в ней силы бороться, но четыре года незримых битв их поистощили. Прекраса так рвалась к своему счастью, но сегодня эта ноша казалась ей не по плечу. Она любила Ингера больше всего на свете, но в этих, самых трудных и важных делах он ничем не мог ей помочь. Даже сейчас, когда ей так худо, его нет дома, он сидит с боярами на лугу, смотрит на пляски девок. Так и нужно: не выйди он на игрища, слухи пойдут, что-де князь людей сторонится, богов не почитает, чуров не уважает…

Ольсева и Дымница, сидевшие под окном, хоть и посматривали на нее с сочувствием, но особого беспокойства не проявляли.

– Потерпи, госпожа, без этого ведь не обходится, – приговаривала Дымница. – Всякая женка мается с пузом, да и ты ведь третье носишь, знаешь уже.

– Зато как родится у нас молодец молодцом, то-то всем будет радость! – утешала ее Ольсева, молодая Иворова жена. – Я вот тоже со вторым так мучилась, уж не чаяла дождаться, когда конец придет…

Темнело, но Прекраса не ложилась. Взрывы смеха со двора коробили ее, будто по коже водили сухой птичьей лапкой.

– Поди, Дымница, прогони эти девок шальных! – велела она, прижимая пальцы к ноющим вискам. – Что все ржут, кобылицы! Пусть к другим идут, у реки носятся!

Дымница удивилась, но покорно встала и вышла.

– Прогнала? – спросила Прекраса, когда старуха вернулась.

– Да ушли девки, – Дымница развела руками. – Убегли давно. Как ты отпустила, так и дали деру. Небось с паробками уже скачут.

– Как – убегли, когда я слышу? – Прекраса рассердилась. – Ржут на весь двор!

– Ложись-ка, госпожа! – посоветовала Ольсева. – Мерещится тебе.

– Ты разве не слышишь?

– Нет.

Прекраса прислушалась. Было довольно тихо, челядь уже покончила с дневными делами, несколько гридей переговаривались у ворот. Но стоило отвлечься – и вновь в уши проникал заливистый шальной смех, зазывный, озорной.

– Ложись отдыхать, – Дымница подошла к лежанке и начала готовить постель. – Чего впотьмах сидеть? Это, видно, от реки доносит.

Прекрасу все сильнее пробирала дрожь. Она подошла к лежанке и поспешно села: внизу живота появилась ноющая боль. В голове звучали резкие, пронзительные голоса:

Прекраса легла и натянула на себя покровец.

– Затвори оконца! – велела она Дымнице.

Комары еще не полетели, свежий воздух нес сладкий и бодрящий дух древесного сока, какой бывает только в эту пору, но Прекраса больше не могла этого выносить. Стоило закрыть глаза, как вокруг начинали носиться белые пятна, похожие на жен в сорочках. Вихрем летели распущенные волосы, и хотелось отвернуть голову, чтобы не задели по лицу.