Пока мужчинами обсуждалось это дело, Прекраса думала о своем. После несостоявшегося поединка она едва принуждала себя в присутствии Свенгельда держать застывшую улыбку на губах. Она утаила от всех, даже от Ингера, как глубоко ее потряс этот случай. Она ни в чем не могла обвинить Свенгельда прямо – в появлении Кольберна и его желании захватить Киев воевода не мог быть виноват, – но ужасалась тому, как быстро и ловко Свенгельд способен обернуть угрозу на пользу себе, как легко готов пожертвовать жизнью Ингера, лишь бы пробиться к княжьему столу. Он вовсе не отказался от своих желаний. Не удовлетворился обретенными благами – красивой женой, здоровыми детьми, богатым двором, сильной дружиной, половиной древлянской дани… Он хочет получить все и использует малейшую возможность. А значит, следует ослаблять его как можно больше, а самим копить силы.

* * *

День ото дня пышнее делалась листва, жарче солнце, короче ночь. Кольберна уже не было в Киеве: он отправился в Вышгород, где решили строить новую крепость. Половину своих людей он забрал с собой, остальных отправил в Витичев, где была большая нужда в дружине. С полсотни варягов не захотели оставаться на Руси – их ждали с добычей дома, но Кольберн и Ингер охотно отпустили их, велев рассказать на Готланде, в Бьёрко и в Уппсале, что через несколько лет русский князь снова пойдет на греков и ему понадобятся отважные мужи. Поскольку варяги увозили свою долю добычу, можно было не сомневаться: язык шелковых одежд и серебряных милиарисиев окажется весьма убедительным.

Настала пора девичьих гуляний, и Ельга-Поляница, собирая киевских девок на Девич-горе, водила их в лес – чествовать березы. Когда они шли – нарядные, с пышными венками на головах, с длинными косами, распевая песни во славу расцветающей земли, казалось, будто вернулась древняя Улыба с ее девичьей дружиной, чтобы править этим светлым весенним миром, полным ожидания любви и счастья. Даже до Киевой горы долетало издали:

Заколосилась рожь, пришла пора, когда русалки покидают воды и гуляют по полям. Настало время угощать их, и Прекраса часто отвозила на свое заветное место пироги, яйца, новые сорочки и куски льняной тканины. Но Русальная неделя – время девичьих праздников, и Прекраса могла лишь смотреть издали, вместе с другими женщинами, как Ельга-Поляница и двенадцать девушек, самых статных и красивых в Киеве, отправляются в рощу на поиски «русалки».

Назад они пришли, неся с собой срубленную молодую березку. Ее поставили у края «божьего поля» и стали наряжать – венками из цветов, ткаными тесемками для кос, поясками, платками.

– пели девушки, встав вокруг зеленого «божьего поля», хлопая в ладоши и притоптывая.

Потом Ельга-Поляница отнесла березку на «божье поле» и торжественно водрузила в самой середине – только она одна имела право ступать на священную землю. Остальные разложили овчины на краю, уселись, стали есть яйца, пироги, блины, от каждого блюда бросая понемногу вдоль края поля на угощение «русалки». Ей предстояло стоять здесь семь дней, пока не кончится Русальная неделя и хозяйки вод не уберутся из земного мира туда, где им место.

Киевские большухи подходили к «божьему полю», с поклонами подносили «русалкам» дары, и им разрешали присоединиться к празднеству. Первой явилась Ружана, за ней три служанки несли короба с припасами, а холоп волок на загривке бочонок пива. Второй приблизилась Прекраса, тоже с подношениями. Ее усадили на мягкие овчины, поднесли блюдо печеных яиц. Очистив одно, Прекраса бросила скорлупу в поле, начала есть. Сейчас она все время была голодна – не то что девки, которые, напитавшись от пения и плясок русалочьим духом, дурачились, хохотали, толкались, гонялись друг за другом, перебрасываясь скорлупой и корками. Ельга-Поляница резвилась больше всех, не смущаясь тем, чтобы была старше прочих девушек-невест лет на пять, а то и на семь-восемь. Зато среди них она, рослая, сильная, в расцвете женский красоты, смотрелась истинной богиней. Зеленые искры ее золотисто-карих глаз на свету горели так ярко, и думалось, это от их взгляда зеленеет земля, как от взора самой Макоши. Даже в простой белой сорочке, без украшений, она напоминала деву-молнию. Распущенные рыже-золотистые волосы сияли, переливаясь от движений, будто пламя: казалось, с них летят искры, согревая небесным огнем колосящуюся ниву.

Долго сидеть на поле Прекраса не могла, слишком быстро она уставала. Рядом с веселыми девками она казалась себе тяжелой, некрасивой. Живот у нее уже был плотным, натянутым, казалось, он вот-вот лопнет, как переспелый плод. На руках, ногах, на лице появились отеки, болела голова, шумело в ушах. Если бы не необходимость показаться на важных женских праздниках – она ведь будущая княгиня! – Прекраса предпочла бы, как почти всякий день, остаться дома, в прохладе и покое. И еще два месяца ей носить эту тяжесть!

Все с большей тревогой она вспоминала речи Девы Улыбы в тот день, когда водяная владычица бросила ей красное яблоко. Она обещала, что Прекраса понесет новое дитя – так и вышло. Но еще она ведь сказала, что оно родится, когда она и ее сестры будут гулять по полям. В тот день Прекраса не сообразила, что это значит – в смятении ей было не до подсчетов. Теперь же стало ясно: русалкам осталось ходить по белому свету всего шесть-семь дней, а до родов еще два месяца… Как же так? Она что-то спутала, не расслышала, поняла неверно? От тревоги за дитя Прекраса не спала ночами, осторожно делала каждый шаг, окружила себя всевозможными оберегами. Попросила Ельгу прислать к ней старую Дымницу и поселила в собственной избе, чтобы всегда была под рукой. Ольсева, Дымница, другие женщины успокаивали ее, старались развеселить, но они не знали того, что знала она. Не ведали, какие могучие и грозные силы сторожат появление на свет ее третьего чада, столь нужного и желанного, что за него она отдала бы даже свою жизнь.

На Русальной неделе тревоги Прекрасы стали непереносимыми. Она боялась выйти даже из дому, не то что со двора. Больше она не ходила к «божьему полю», к Девич-горе, где каждый вечер водили круги и играли песни в честь русалок. Раза два Ельга-Поляница приезжала ее навестить, но Прекраса не велела ее пускать, передать, что-де она спит: она боялась русалочьего духа, который сестра мужа в эти дни носила с собой.