Будь воля Прекрасы, они проделали бы весь путь за один день, но ближе к вечеру Ратислав велел пристать возле довольно большой веси и устроил Прекрасу в самом просторном и чистом доме. С нею были две служанки, да и сам он, с двоими братьями-гридями, устроился ночевать там же, на полу. Назавтра Прекраса сама всех разбудила на заре и велела готовиться в путь. Ей не терпелось добраться до Витичева и наконец увидеть Ингера – живого и здорового.

Когда отплыли, Прекраса приказала идти медленнее и покружить в протоках – ей нужно было отыскать для Кольберна обещанное зелье. Рагнвальду пришлось слазить в воду, но зато, когда две лодьи подошли к витичевскому причалу, возле Прекрасы уже стоял горшок с широким горлом, накрытый рушником, а в нем хранилось спрятанное от солнца и чужих глаз чудодейственное средство для исцеления Кольберна.

Ингер со всеми приближенными сам вышел ее встречать и помог выбраться из лодьи.

– Я так и знал, что ты приедешь! – весело сказал он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее. – Белые цветы свои волшебные привезла?

Ингер хорошо помнил, как Прекраса лечила его самого, хотя в то время, находясь в беспамятстве, ничего не замечал.

Сперва Прекрасу провели в Витичев, в избу, где жил в это время Ингер. Там она отдохнула, переоделась и попросила отвести ее к Кольберну.

Тот, уже получив весть о приезде госпожи-целительницы, ждал ее в своем шатре. По утрам Кольберн чувствовал себя лучше, но к полудню у него снова поднялся жар. Не в силах оторвать голову от подушки, он с трудом открыл глаза, а потом поднес руку ко лбу. Подняли полог, в шатер пролился ясный свет дня, и в потоке света, будто принесенная им, вошла молодая женщина, прекрасная, как видение. На ней был красный хенгерок с золочеными застежками, на голове шелковый убрус, белый, как летние облака, на плечах накидка, голубая, как небо. И глаза у нее были такого же небесного цвета – голубые и сияющие. Величаво ступая, она неслышно приблизилась к его походному ложу.

– Будь цел, Кольберн! – мягким голосом сказала женщина. – Ты просил меня о помощи, и я пришла, чтобы оказать ее тебе.

– Госпожа… Мария, мать нашего господа! – слабо произнес Кольберн. – Ты снова пришла… я вижу тот же сон… но во сне или наяву, благословен твой приход, если ты несешь мне облегчение!

Бледный, изможденный, со слипшимися от пота грязными волосами, он имел довольно жалкий вид и мало напоминал того воинственного удальца, что несколько дней назад в мечтах видел себя на киевском столе. Да и запах, стоявший возле его ложа, с греческими благовониями не имел ничего общего.

– Это госпожа Хельга, супруга Ингера конунга, – наклонившись сбоку, чтобы не загораживать гостью, прошептал Торлейк. – Неужели ты ее и видел в том сне?

– Не знаю… она очень похожа… – пробормотал Кольберн, которому лицо женщины из сна запомнилось как расплывчатое светлое пятно, а роскошные одежды дорисовало собственное воображение. – Может быть, это была она. Так это госпожа Хельга?

– Хельга Прекрасная, как ее называют. Она согласилась принести тебе исцеление.

– Помоги мне, госпожа! Могучая жена во сне метнула звенящее копье и поразила меня!

– Я привезла средство, которое через три дня сделает тебя здоровым, – сказала Прекраса. – Мне известны имена злых лихорадок, которые тебя мучают, и я сумею их изгнать. Но ты должен дать клятву на твоем оружии, что не станешь больше мысль зла на моего мужа и нашу державу, а сделаешься верным другом Ингера и станешь помогать ему во всем.

– Я клянусь, госпожа! Вот здесь мой меч… – Кольберн нашарил рукоять меча, который постоянно держал возле своей лежанки. – Я клянусь, что сделаю, как ты сказала, и если обману, пусть мой меч поразит меня и рассечет, как вождь рассекает золото! Торлейк, дай кольцо клятв!

Из ларя в изголовье у Кольберна достали несколько золотых обручий греческой работы – с узорами из тонкой золотой проволоки, в самоцветами в узорных гнездышках. Среди них Тордейк отыскал «кольцо клятв» – простое обручье из гладкого дрота с хитро сплетенными концами, и подал Кольберну.

– Пусть я буду разрублен на части, как вождь рассекает золото, чтобы раздать его дружине, если не стану лучшим и верным другом Ингеру конунгу и тебе, госпожа! – положив на него руку, слабым голосом поклялся Кольберн. – Только спаси меня от этого огня, которым злая диса наполнила мое нутро и лишила меня силы!

– Жди меня сегодня вечером, я принесу зелье, – пообещала Прекраса. – И тогда к утру тебе станет лучше. Через три дня жар и озноб тебя отпустят. После этого нужно будет взять вот эту рубаху, – она показала, не прикасаясь, на сорочку, в которой лежал Кольберн, мокрую от лихорадочного пота, – и бросить ее в реку. Постепенно твои силы восстановятся. А когда ты сможешь встать, ты должен будешь взять совсем новую сорочку, которую еще никто не носил, и каравай хлеба, отнести к реке и оставить на иве у воды в дар девяти сестрам. Если сделаешь все, как я сказала, болезнь отпустит тебя. Но если, – уже было собравшись уйти, Прекраса вновь повернулась к Кольберну, – ты только помыслишь о том, чтобы нарушить клятву, те девять жестоких сестер вернутся к тебе и приведут еще трижды девять, еще более злых и голодных!

Вечерняя заря застала ее у воды. Сделав отвар белых цветков «русалочьего цвета», она нашептала его, глядя на полыхание золота и багрянца над широким Днепром.

– говорила Прекраса, расчесывая волосы, для чего ей пришлось намотать нижний их конец на локоть.

Ей требовалось размотать уже свитую пряжу судьбы и перемотать заново, запирая то, что выпустила, и отгоняя то, что призвала. Кого бы ни видел Кольберн в своем сне – Деву Улыбу, Мать Макошь, госпожу Фригг или в самом деле Богородицу греков, совет он получил верный. Снять с него наведенную болезнь могла только Прекраса, знающая, как она была наслана. И теперь с каждым произнесенным словом ей становилось легче на душе – завязывающий узлы на чужой судьбе обременяет этим и свою. Прекраса расчесывала волосы, чувствуя, как с каждым ее движением расправляются и приходят в лад незримые нити бытия, отчего легче дышится всеми свету белому.

Дней через десять, когда Ингер с женой и дружиной уже был в Киеве, туда явился Кольберн. С собой он привел лишь десяток хирдманов, прочие пока оставались в Витичеве. К этому времени Кольберн совсем оправился, к нему вернулись бодрость и красноречие, и теперь он собирался вновь, как и год назад, предложить Ингеру свою службу. Снова одетый в яркий кафтан с чудными собако-птицами, он вступил в гридницу, где его ждали, кроме княжеских домочадцев, многие знатные кияне. Слухи о его притязаниях, о вызове на поединок, его болезни и исцелении широко разошлись по земле Полянской, и всем хотелось на него поглядеть.