Вдруг она ни с того ни с сего воскликнула:

– Хлыщ! Торгаш!.. Бери что хочешь и будь ты проклят!

Майор Пероун неожиданно покрутил ус и сказал:

– Ну да, и тогда военная полиция меня наверняка…

Сидевшая в кресле Сильвия вдруг подобрала под себя ноги и произнесла:

– Все, я поняла, зачем сюда приехала.

Майор Уилфрид Фосбрук Эддикер Пероун, владелец поместья Пероун и сын своей матери, принадлежал к числу безродных типов, у которых нет не только сильных наклонностей, но и вообще ничего. Все его знания, казалось, ограничивались сведениями, почерпнутыми из свежих газет, а его разговор так или иначе никогда не выходил за их рамки. Его нельзя было назвать ни наглым, ни стеснительным, он никогда не демонстрировал ни завидную храбрость, ни явную трусость. Мать его была непомерно богата и владела огромным замком, реявшим над скалами на западном побережье, подобно птичьей клетке, подвешенной к окну в мансарде многоэтажного дома, но почти никого у себя не принимала, а когда все же принимала, то потчевала скверными блюдами и отвратительным вином. При этом считалась стойкой поборницей трезвости и поэтому сразу после кончины мужа вышвырнула в море все содержимое своих винных погребков, обладавшее столь же богатой историей, как и сам ее замок, бросив своим поступком в дрожь всю помещичью Англию. Но чтобы прославить Пероуна, этого все равно оказалось недостаточно.

Когда еще на заре своей юности он заявил о себе шокирующими разоблачениями, мать назначила ему содержание, достойное молодого принца, которое он тем не менее никоим образом не пускал в ход. Да, Пероун жил в огромном доме в Пэлис-Гарденз в Кенсингтоне, причем совершенно один в окружении целого сонма специально отобранных матерью слуг, которым было совершенно нечем заняться, потому как он съедал все, что ему подавали, даже принимал ванну и одевался, дабы отужинать в «Клубе Бани». А во всем остальном проявлял бережливость, граничившую со скупостью.

По моде тех лет, в юности Пероун пару лет послужил в армии. Сначала его зачислили в сорок второй полк его величества, более известный как Королевский Хайлендский, но после решения отправить это подразделение в Индию перевелся в Гламорганширский, которым на тот момент командовал генерал Кэмпион, а солдат в него набирали в Линкольншире и его окрестностях. Когда старика, давно дружившего с матерью Пероуна, повысили до бригадного генерала, он взял того к себе в штаб в качестве ординарца – хоть всадник из того и был никакой, он все же обладал элементарными светскими навыками и мог надлежащим образом составить приглашение в полк какой-нибудь вдовствующей графине, в свое время вышедшей замуж за третьего сына виконта… По крайней мере, в этом на него можно было положиться… Во всех остальных отношениях, как боевой офицер, он совершенно не умел ни командовать, ни муштровать, ни вообще держать подчиненных в узде, но зато пользовался популярностью у денщиков и весьма чопорно выглядел в алом мундире или же в голубом двубортном клубном жакете офицера. Без обуви он был ровно шести футов росту, обладал очень темными глазами и довольно резким, даже скрипучим голосом, а руки и ноги, несколько массивные для такого туловища, которое никто не решился бы назвать упитанным и дородным, придавали ему слегка неуклюжий вид. На заданный в каком-нибудь клубе вопрос о том, что он за парень, его завсегдатаи, по всей вероятности, ответили бы, что у него на голове наверняка есть какие-то болячки, потому как он всю жизнь зачесывал назад волосы, лишенные даже намека на залысины. Хотя в действительности никаких болячек у него и в помине не было.

Как-то раз он отправился в экспедицию пострелять крупную дичь в Португальской Восточной Африке. Однако на месте ее участникам сообщили, что жители внутренних районов провинции взбунтовались, поэтому Пероун вернулся в Кенсингтон, в Пэлис-Гарденз. Несколько раз ему удавалось добиваться скромного успеха у женщин, но из-за привычки экономить и страха перед скандалами до тридцати четырех лет поле его амурных баталий ограничивалось лишь молоденькими представительницами нижних сословий…

Его связь с Сильвией Титженс стала интрижкой, которой вполне можно было бы похвастаться, но по натуре Пероун был не хвастлив, к тому же она, бросив его, нанесла слишком тяжелый удар, отбив у него всякую охоту рассказывать небылицы о времени, совместно проведенном в Бретани. На счастье майора, к его поездкам никто не проявил должного интереса, вопросы ему задавали самым безразличным тоном, в действительности ни разу не удосужившись дождаться от него слов о том, где он, собственно, провел лето. Стоило ему мысленно вернуться к тому дню, когда она от него ушла, как на глаза незаметно наворачивались слезы – будто вода на поверхности губки…

Сильвия бросила его, уйдя из гостиницы с одним маленьким ридикюлем в руках, и села на небольшой французский трамвайчик, довезший ее до железнодорожного вокзала. Уже оттуда она написала на почтовой открытке, впоследствии вложив ее в конверт, что бросает его, потому как попросту не может больше выносить ни его тупость, ни скрипучий голос. А потом добавила, что им еще предстоит столкнуться в городке осенью, приобрела некоторые туалетные принадлежности и отправилась прямиком в Германию на воды к матери, уехавшей туда раньше.

Впоследствии Сильвия ничуть не терзалась от того, что сбежала с таким болваном: с ее стороны это была лишь реакция на интеллект мужа в жестоком приступе сексуальной ненависти. А найти в Лондоне другого мужчину, который следил бы за собой, но при этом настолько отличался в образе мыслей от Кристофера, как Пероун, она бы не смогла. Даже потом, несколько лет спустя, сидя в вестибюле этого французского отеля, она помнила то горькое, но радостное чувство ненависти, которое испытала, впервые подумав о бегстве от мужа. Оно было сродни самовосхвалению человека, только что наткнувшегося на мучительное научное открытие, немало его воодушевившее. Во время своих былых мимолетных интрижек на стороне она обнаружила, что каким бы презентабельным ни казался мужчина, с которым у нее была связь, и сколько бы эта связь ни длилась, пусть даже всего лишь неделю, стараниями Кристофера каждый из них все равно был хуже его самого. Проведя неделю вместе с Титженсом, а всю следующую слушая любого другого мужчину, разглагольствовавшего на какую угодно тему – от облика конюшни до баланса власти и от голоса конкретного оперного исполнителя до периодического появления на небе той или иной кометы – она видела между ними ту же разницу, которая наблюдается между взрослым человеком и невероятно скучным, путающимся в словах школяром, решившим ее