немного поразвлечь. Рядом с ним любой другой казался просто мальчишкой… И это омерзительное качество Титженса она считала его главным недостатком.

Буквально накануне побега с Пероуном, когда она уже дала ему свое согласие, ее вдруг совершенно поразила мысль, что большего унижения, чем бросить Кристофера, она ему не доставит… И стоило ей об этом подумать, а случилось это в зимнем саду на балу, устроенном сестрой генерала Кэмпиона, леди Клодиной Сэндбах, как Пероун бросился без конца умолять ее бежать с ним голосом, который от волнения стал не таким хриплым и противным, как обычно…

– Ну хорошо… – неожиданно ответила она. – Давайте…

От удивления ее охватило такое волнение, что она почти что посчитала свои слова шуткой и была готова отказаться от мести… Но идея унизить Титженса оказалась для нее слишком важна. Ведь когда жена бросает тебя ради привлекательного мужчины, это, само собой, уже унизительно, но если ты при этом гордишься своим умом, а она предпочитает тебе парня, у которого этот самый ум практически вовсе отсутствует, то оскорбительнее этого в жизни уже ничего быть не может.

Однако не успела она еще приступить к осуществлению плана своей эскапады, как на нее невероятной тяжестью навалилось осознание двух чрезвычайно серьезных его недостатков. Первый заключался в том, что какое бы унижение ни испытал Титженс, ее в любом случае не будет рядом, чтобы все это лицезреть. Второй же сводился к тому, что если во время их мимолетных встреч в свете Пероун казался ей просто болваном, то при повседневном общении, гораздо более тесном, он превратится в болвана почти что невыносимого. Но если раньше ей казалось, что из такого человека, как он, со временем что-то можно слепить, разумно чередуя презрение и материнскую заботу, то потом поняла, что его собственная мать уже сделала с ним все, что только было под силу женщине. Ведь во время учебы в частной школе, где он всегда был чуть ли не самым отстающим, мать настолько не баловала его карманными деньгами, что он подворовывал у других, прикарманивая по паре шиллингов, чтобы внести хоть что-то на подарок жене директора. Стараясь преподать ему спасительный урок, мать повсюду раструбила о деле, в результате которого он приобрел устойчивую склонность к застенчивости, заставлявшую его попеременно то терять всякое доверие к себе, то хвастаться напропалую. И хотя он старательно подавлял проявления любых своих тенденций, так или иначе направленных на окружающий мир, эта постоянная необходимость себя угнетать начисто лишала его способности к деятельным мыслям и поступкам…

Но после этого открытия Сильвия по отношению к нему отнюдь не смягчилась: по ее собственному выражению, это стало его похоронами, и хотя привести немного в порядок неотесанного мужлана ей казалось делом совершенно обычным, она не была готова заниматься исправлением безнадежных материнских ошибок, допущенных другой женщиной.

В итоге она, не пожелав уезжать далеко, отправилась в Остенде, где они намеревались провести пару недель за игрой. Но когда повстречала там каких-то знакомых, неожиданно для себя обнаружила, что оправдывается перед ними, объясняя, что оказалась в этом развеселом городе только проездом, следуя в Германию, в ту самую водолечебницу, где набиралась сил ее мать. Желание произнести эти слова охватило ее совершенно неожиданно, ведь до того самого момента она, совершенно безразличная к критике, даже не думала скрывать свои действия и поступки. Но когда увидела в казино хорошо известные ей английские лица, ей внезапно подумалось, что как бы Титженса ни унизило ее бегство с таким идиотом, как Пероун, оно может стать сущей ерундой по сравнению с ее собственным от того, что для этого она не нашла ничего лучше этого болвана. Кроме того… она стала скучать по Кристоферу.

В душном, но неприметном отеле на улице Сен-Рок в Париже, куда она перетащила озадаченного, но далекого от всяких жалоб Пероуна, – тот решил, что они едут весело провести время в Висбадене, – эти чувства вспыхнули в ее душе с новой силой. А Париж, если избегать самых ярких сборищ и уж тем более в отсутствие приятного спутника, может подавлять ничуть не хуже, скажем, воскресного Бирмингема.

Поэтому Сильвия прождала совсем недолго – только убедиться, что муж не намерен немедленно подавать на развод и, если уж на то пошло, вообще что-то предпринимать. Она отправила ему почтовую открытку, попросив пересылать все письма на ее имя и другую корреспонденцию в этот неприметный отель, – причем сам факт того, что ей пришлось признать всю непритязательность заведения, в котором они остановились, стал для нее страшным оскорблением. Но хотя он регулярно переправлял туда всю ее почту, каких-либо сообщений от самого Титженса там не оказалось.

На курорте для лечения заболеваний органов дыхания в центре Франции, куда они с Пероуном после этого уехали, она неожиданно для себя всерьез задумалась о том, что в сложившейся ситуации может предпринять Титженс. Хотя в своих письмах ее личные друзья косвенно и доверительно намекали, что Титженс если и не смирился, то и не отрицал тот факт, что Сильвия уехала ухаживать за матерью, которая якобы серьезно болела… Иными словами, друзья говорили: как скверно, что ее мать, миссис Саттеруэйт, одолел серьезный недуг; как скверно, что ей приходится торчать на захудалом немецком курорте в то время, как весь остальной мир развлекается; и как хорошо справляется Кристофер, если учесть, как скверно ему было остаться совсем одному…

Примерно в это же время Пероун стал раздражать ее еще больше обычного, если это, конечно же, вообще возможно. Хотя на том курорте для легочников отдыхали в основном французы, недавно там открылась площадка для игры в гольф. В этой игре Пероун демонстрировал, с одной стороны, полнейшее неумение, с другой – невероятное самомнение, что для такого человека, апатичного по своей природе, казалось весьма удивительным. Когда Сильвия или какой-нибудь француз выигрывали у него очередной раунд, он мог дуться целый вечер, хотя ей его обиды к тому времени уже стали совершенно безразличны. Но что еще хуже, в такие минуты его одолевала угрюмая подавленность и он устраивал с чужеземными оппонентами жуткие скандалы, вопя во всю глотку.

Затем в течение каких-то десяти минут произошло три события, после которых ей в голову пришла мысль бежать с этого курорта как можно дальше. Во-первых, в конце улочки она узрела английское семейство Терстонов, которых немного знала в лицо, и вдруг испытала в груди страшное волнение, свидетельствующее о том, насколько важна для нее сама возможность возвратиться обратно к Титженсу. Во-вторых, в гольф-клубе, куда она страшно заторопилась, дабы оплатить счет и забрать