Братья Митчеллы, без сомнения, отправились бы туда прямиком, кинотеатр опечатали бы и распродали бы все обо­рудование, чтобы рассчитаться со штрафами и оплатить судебные издержки. Адвокаты нарисовали нам безрадостную картину, полную тотального позора и отчаяния, включающую, помимо прочего, увольнение всех сотрудников, не исключая и меня. Нас прижали к стене, утверждали они; Мэр Дайана Файнштейн, теперь сенатор, разъярилась не на шут­ку и не собиралась идти на компромисс. Она предпринимала попытки закрыть «О'Фаррелл» все десять лет, что крутилась в политике, и теперь, наконец, все, начиная с Эда Миза и Бога, и заканчивая «Вооруженными Феминистками» с президентом США, встали на ее сторону. Дело швах, говори­ли нам. Больше никаких танцев-обжиманцев в Сан-Франциско, и даже думать нечего об автобусах, набитых японцами под завязку.

Примерно в это время, за неделю где-то до суда, Эл Голдстейн приехал в город на просмотр фильма, организованный специально для него. Время выбрал он не самое лучшее, но тут уж ничего не поделаешь. Эл - один из тех немногих людей в секс-бизнесе, чей авторитет не вызывает сомнений ни у кого. Он - издатель «Screw», кинокритик «Penthouse», и, возможно, единственный человек в Америке, чье слово может решить судьбу порнофильма. «Penthouse» продается тиражом в 4 миллиона экземпляров каждый месяц, $2,95 за но­мер, а видеокассета с фильмом для взрослых обычно оценивалась в $69,95.

Чистая прибыль при продаже оптом составляет при­мерно половину этой суммы, то есть $3,5 миллиона с первых 100000 копий в первый год, а это не такой уж великий тираж, особенно если удалось добиться одобрения «Screw», «Penthouse» и Эла Голдстейна лично. Так что если всего один процент читателей Penthouse купит видеокассету, которую ему горячо рекомендует любимый журнал, прибыль от продажи такой кассеты составит $1,5 миллиона, и это не учитывая доходы от проката. Прибыль от торговли в розницу может быть в два раза больше, и это - при общих затратах 100000 долларов или около того на производство и еще та­кой же суммы на раскрутку.

Не так уж и плохо для фильма, который без проблем мог­ли бы снять три бармена откуда-нибудь из Сент-Луиса, запершись со своими подружками в любом из придорожных мотелей вдоль реки Мемфис. Никакого таланта не требовалось, а появляться в голом виде перед камерой становилось все более и более респектабельным занятием. Граница между Джоан Коллинз и Мэрилин Чэмберс окончательно раз­мылась. Уже никто не мог объяснить на улице, в чем разница между Джейн Фондой в трико и Ванессой Уильямс в цепях.

Я-то мог. Но это потребовало бы немало времени. В данном случае мы имели дело с совершенно замечательной заминкой в работе социальной фабрики. Ведь в то время, когда не только новый генеральный прокурор Соединенных Штатов, но также и президент Соединенных Штатов, жена президента, любимый министр президента, Моральное Большинство, «Вооруженные феминистки», TV Guide и да­же угрюмый жирный ублюдок, менеджер магазина в Вернале, штат Юта, который отказался продавать мне номер «Playboy» за любые деньги и пообещал вызвать полицию, когда я попытался выяснить, чего это он...

... в то время, когда все эти могущественные люди и ведомые ими крупнейшие социальные институты, а также орды обезумевших козлов, которые спали и видели, только бы разделаться с последними остатками Сексуальной Револю­ции, пронесшейся по стране в 60-е и 70-е... в то самое время, когда они вершили свой триумфальный крестовый поход...

В то же самое время секс-индустрия Америки пережива­ла невероятный взлет. Бизнес шел, как никогда прежде. Один чувак из Техаса сделал состояние на изобретенных им шариках «попперс»; теперь он миллионер, и его упоминают крупнейшие журналы, составляющие списки самых богатых людей страны. Он избегает прессы и живет один в пустыне. Женщины пишут ему письма, но без большого успеха. У не­го нет детей и наследников, но он богат и становится богаче день ото дня. Один из его агентов, посещавших его недавно, сказал, что этот парень «еще постраннее Говарда Хьюза будет».

Большинство подобных историй вообще не получают ог­ласки. Никто не знает, например, кто же это запатентовал пластиковый вибратор, который теперь продается едва ли не в каждой аптеке по всему миру за $9,95. Некоторые магази­ны в Сан-Франциско продают сотни таких штуковин каж­дый день. Когда я поинтересовался у одного ночного клерка в «Френчиз», кто обладает концессией на дилдо, и кто заби­рает деньги, он ответил, что это пожилой черный джентль­мен из Лос-Анджелеса.

- Мы знаем его уже много лет, - сказал клерк, - но он ни разу ничего не сказал про патент. Он приезжает раз в не­делю на зеленом Мерседесе и отгружает пять или шесть ящиков дилдо - иногда девять или десять. Он хороший де­ловой партнер. По правде сказать, мы почти ничего о нем не знаем.

Вот как работает секс-бизнес, оборот которого только в Америке оценивается где-то между восемью и десятью мил­лиардами долларов - безотносительно моральных качеств тех, кто в нем задействован. Реальные цифры, возможно, и того больше, но об этом беспокоится разве что налоговая служба. Десять миллиардов долларов ежегодно - это боль­ше, чем Кока-Кола, Херши и Макдоналдсы, вместе взятые.

* * *

Обычно ночь - это не время для политики, но только той ночью, когда мы выпороли Эла Голдстейна на мокром ковре нашего Ультра-Зала, вышло иначе. Быстрая и жестокая си­туация, требующая оперативного реагирования - первая на­стоящая проверка для Ночного Менеджера, и я разрулил ее в своем стиле.

Первые результаты - на уровне «хуже не бывает». На следующий день даже уличные слухи не ходили. Обычно разные свары с ВИП-персонами в Театре «О'Фаррелл» удостаивались цветистой заметки от Херба Каэна, на худой конец - нескольких звонков из офиса окружного прокуро­ра. Но в этот раз стояла мертвая тишина. Никто не стре­мился иметь хоть малейшее отношение к происходящему, включая меня.

Однако это меня винили на следующее утро, причем во всем сразу - от стыда за порку перед лицом невинных оче­видцев до миллионных потерь, что понесли братья Митчелл со своей Кинокомпанией.

Моя безупречная репутация «крупного» политического консультанта оказалась под большим вопросом, и я едва не потерял работу.

Но только ненадолго. Как водится, потребовалось 44 дня, чтобы выяснилась правда, а тем временем события развива­лись самым странным образом. За шесть недель меня аресто­вывали семь раз, или предъявляли обвинения, или задержи­вали, в общем так или иначе таскали в полицию и суд, кото­рые стали уже чем-то вроде второго дома.

В самом деле, это казалось почти нормальным. Посеще­ние суда превратилось в обыденную ежедневную рутину. Как-то раз я оказался на скамье подсудимых дважды за 72 часа, а также подвергся злобной обструкции всей нацио­нальной прессы, и все просто потому, что Судья в какой-то момент изменил свое мнение.

- Это невозможно, - говорил я своему адвокату Майклу Степаняну. - Судья не может менять свое мнение. Его переиграют на кассационной жалобе.

Так и вышло.

Неделей позже полицейские сперли мои ракетки для на­стольного тенниса, из-за чего я так и не смог принять учас­тие в чемпионате Западного Побережья. Потом они еще раз дернули меня в суд, чтобы я опознал ракетки и дал показа­ния против несуществующего взломщика, которому якобы шили эту кражу.