пребывал на начальных этапах развития: ведь до завершения первого русского дредноута оставалось еще несколько месяцев. Учитывая, что турецкое правительство в военное время могло пропускать военные корабли через проливы избирательно, Россия опасалась, что мощные австрийские или немецкие суда могут зайти в Черное море. Тогда бы опасность грозила не только южным портам и флоту, но и в целом коммуникациям и транспорту на Кавказе, по-прежнему слабо обеспеченному железнодорожным сообщением со столицами.

К тому же правительство намеревалось направить как можно большую группировку войск на Западный фронт как главный театр военных действий, а не разделять силы для войны на два фронта [Сазонов 1927: 277, Трубецкой 1983: 61][389]. Россия сознавала, что, вынуждая Берлин держать внушительные военные силы на ее границе, она потенциально ослабляет наступление на Францию. Достигавшееся таким образом соотношение сил повышало шансы французов благополучно выстоять в первую волну немецкого натиска и перейти в контрнаступление[390]. И действительно, вскоре после начала активных боевых действий русские силы были переброшены с турецкой границы на Кавказе на европейский театр.

Теперь обе стороны боролись за лояльность нейтральных государств, особенно Италии и Балкан, исходивших каждое из собственных нетривиальных соображений относительно того, стоит ли, и если да, то когда и на чьей стороне вступить в войну; и не последнюю роль здесь играла степень турецкого участия. Одним из ключевых факторов являлась возможность новых территориальных приобретений. Греция, Италия и Болгария вполне могли поживиться за счет оставшихся османских владений, но лишь в том случае, если они присоединятся к будущим победителям. И чем раньше нейтральное государство вступит в конфликт, тем большую ценность возымеет его участие, тем большего оно сможет потребовать от Великих держав, но и тем меньшей будет ее уверенность в том, какая же сторона окажется победителем. Поэтому турецкий нейтралитет представлялся державам Антанты чрезвычайно важным. Ведь присоединись Турция к Центральным державам, южные морские пути оказались бы для России отрезаны, что стало бы ощутимым ударом по военным и экономическим позициям союзников. Подобное ослабление было бы очевидно и нейтральным наблюдателям, которые затем могли бы вслед за Турцией присоединиться к вражескому лагерю.

Невзирая на объявленный с самого начала войны нейтралитет, русское правительство подозревало турок в двойной игре[391]. В начале августа они начали мобилизацию, и, хотя до приведения армии в боеготовность оставалось еще несколько месяцев, Россия тревожилась относительно того, к бою с кем именно шли приготовления, особенно с учетом все еще находящейся в Турции немецкой военной миссии[392]. Турецкое руководство всячески пыталось успокоить Россию, настаивая, что мобилизованные силы планируется сосредоточить не у кавказской границы, а во Фракии. Вместе с тем русское правительство было осведомлено о попытках Германии и Австрии склонить Турцию вступить в войну на их стороне[393].

В Петербурге переживали прежде всего за непосредственную безопасность черноморских портов. Опасаясь, что Порта может пропустить австрийский флот, возможно даже «усиленный присоединением германских судов», в Черное море, Россия запросила поддержку у Британии и Франции[394]. Лондон с Парижем были сосредоточены на обеспечении безопасности при переброске колониальных войск из Северной Африки во Францию, но заверили Россию, что их совокупных морских сил достанет, чтобы блокировать австрийский флот в Адриатическом море[395]. И если австрийский флот во время войны практически не осуществлял активных действий вне пределов Адриатического бассейна [Halpern 1987], то два немецких корабля, согласно полученным 8 августа тревожным донесениям, взяли курс на Дарданеллы. Первый из них – «Гебен», линейный крейсер дредноутного типа, был мощнее любого корабля Черноморского флота и вполне мог склонить чашу весов в пользу противников России. Попытки британского Королевского флота заблокировать корабли успехом не увенчались, и 11 августа «Гебен» в паре с легким крейсером «Бреслау» вошли в Дарданеллы[396]. Данное

8 августа великим визирем Гирсу обещание «никоим образом» не пропустить корабли через проливы оказалось в длинной череде прочих, также невыполненных, и наглядно показывает, сколь малым влиянием на турецкое правительство он пользовался[397].

В тот же день Сазонов заявил, что, если корабли войдут в проливы под немецким флагом, Антанта должна настоять на немедленном их отбытии или «в крайнем случае» разоружении, как то предписывалось международными соглашениями касательно воюющих судов, заходящих в нейтральный порт. Опасаясь усиления турецкого флота немецкими кораблями, превосходящими черноморские, Сазонов указывал, что «поднятие ими турецкого флага <…> сделает положение серьезным», – словом, он предпочел бы, чтобы корабли были просто удалены из проливов или разоружены[398].

И хотя турки поспешили объявить, что собираются корабли приобрести, Антанта была настроена весьма скептически. Петербург, Лондон и Париж настаивали, что немецкие офицеры и экипажи надлежит немедленно высадить на берег – как в согласии с нормами международного права, так и в доказательство турецкого нейтралитета. И 13 августа великий визирь заверил Гирса, что немецкие экипажи были с кораблей сняты[399], хотя на деле те оставались на прежнем месте, но теперь инкогнито. Американский посланник в Константинополе так описывал происходящее:

Немецкие офицеры и прочие члены экипажей были в восторге от всего этого маскарада – что «Гебен» и «Бреслау» турецкие корабли. Они с удовольствием напяливали турецкие фески, являя миру убедительные доказательства тому, что эти верные моряки кайзера ныне исправно несут службу на флоте султана. Как-то раз «Гебен» прошел по Босфору, остановился прямо перед русским посольством и бросил якорь. Офицеры и матросы выстроились на палубе – на обозрение вражескому посольству – и разом торжественно сняли турецкие фески, надев немецкие фуражки. Оркестр заиграл «Deutschland iiber Alles», потом «Die Wacht am Rhein» и прочие песни, а моряки громогласно пели под аккомпанемент. Так они распевали серенады под окнами русского посланника около часа, а то и больше, а затем все вновь сняли фуражки и сменили их на фески. После чего «Гебен» снялся с якоря и направился на юг, к месту стоянки, а до слуха русских дипломатов еще некоторое время долетали неспешно затихающие вдали обрывки немецких военных песен [Morgenthau 1926: 79].

Подобное неприкрытое бахвальство лишний раз подтверждало державам Антанты, что немцы сохраняют в Турции солидные позиции, а турецкий нейтралитет не более чем фарс[400].

Все старания союзников нейтрализовать корабли были быстро сведены на нет. Османская империя имела вескую причину для подобной покупки: ведь если руководство страны и не питало особых иллюзий относительно подконтрольности ему «Гебена» и «Бреслау», то народные массы приняли известие об их покупке бурным одобрением, подпитываемым еще и тем, что один из кораблей, арестованных Великобританией, был оплачен по публичной подписке[401]. Теперь же