Однако я не могла удержаться от расспросов. Не могла и оставлять без внимания то, что мулинцы считали совершенно неинтересным. Они просто обожают давать людям прозвища и вскоре прозвали меня «Регуамин», что приблизительно можно перевести, как «женщина, глазеющая на все вокруг». Натали стала «Геело» – то есть «Строительницей», благодаря неплохому умению сооружать шалаши прочие подобные постройки, а мистер Уикер получил унизительную кличку «Эпоу» – «Красный», за постоянный румянец на лице.

На обратном пути, дойдя до первого из ручьев, я указала на воду. Грамматики я еще не освоила, но нужное слово, благодаря Фаджу Раванго, знала.

– Легамбва?

Девушка, указывавшая мне путь, захохотала. Насколько я могла судить, ей было не больше шестнадцати. Звали ее Акиниманби, и за все проведенное с ней время я почти не видела ее без улыбки на лице. Ответ ее для меня не означал ничего, но она тут же приспособилась к моей непонятливости – наклонилась и опустила руку в воду, показывая, что ручей мелок. При помощи подобных жестов и нескольких йембийских слов я спросила, какая глубина требуется болотному змею. В ответ Акиниманби пожала плечами; ее ответный жест мог означать целое множество вариантов – от ручейка глубиной в полметра до водоема, достойного называться рекой.

Тогда я изобразила пальцами челюсти, впивающиеся мне в ногу, и сделала вид, будто визжу. Акиниманби вновь рассмеялась. Уж это-то было понятно: ее насмешила глупость моих опасений. А вот что означал взмах руки, оказалось куда туманнее – похоже, Акиниманби показала на деревья. Я считала, что болотные змеи обитают в воде, но не забыла о так называемых древесных змеях Байембе. Что, если их болотные сородичи тоже отлично приспосабливаются и умеют лазать? Конечно, драконам я всегда рада, но мысль о том, что один из них может в любой момент свалиться мне на голову, не могла не встревожить.

Нет, ни один дракон не свалился мне на голову – ни по пути к стоянке, ни в последующие дни. Мы провели в этом месте около трех недель; каждые несколько дней устраивалась охота, а каждое утро – мелкие вылазки для сбора провизии: орехов, ягод, съедобных кореньев и лягушек, коих мулинцы поедают в огромных количествах, не нанося ни малейшего ущерба их популяции.

(Раз уж об этом всегда кто-нибудь да спросит: да, я ела термитов. А также муравьев, жуков, гусениц и цикад, будивших меня своей какофонией каждое утро. Если живешь, не пользуясь плодами земледелия, кроме тех, что иногда вымениваешь у селян, любой источник пищи жизненно важен. Однако не стану утверждать, будто полюбила подобную кухню – на мой вкус, насекомые жестки и суховаты.)

Все эти три недели мы усердно старались стать добрыми членами общины, и отсутствие поблизости (по крайней мере, в пределах видимости) драконов лишь облегчало эту задачу. Мулинцы приходили и уходили – одних привлекла дошедшая до их стоянок весть о нашем появлении, другие являлись, чтобы навестить родственников или отселиться от надоевших соседей. Все это означало постоянное запоминание новых имен и, по мере освоения языка, новые и новые объяснения, зачем мы здесь. Мне уже начинало казаться, что к нам никогда не привыкнут и мы навеки останемся в плену собственной новизны, но со временем расспросы прекратились.

Учитывая постоянные перемены в общине (о которых я здесь умолчу, за исключением тех, что имеют прямое отношение к нам), вы можете спросить, были ли среди мулинцев те, кто оставался с нами все время, проведенное на болотах. Отвечу: да, хотя таких было немного. Акиниманби, как выяснилось, недавно вышла замуж, и они с мужем по имени Мекисава делили костер с ее бабкой и дедом – Апуэсисо и Дабуменом. И все время, за исключением нескольких случаев, о которых будет рассказано в свое время, в одной общине с нами была одна из этих двух пар, а нередко и сразу обе.

Как и в предыдущем томе своих мемуаров, не стану вынуждать вас продираться сквозь ломаные фразы, которые точнее показали бы, насколько плох был поначалу мой мулинский. Просто представьте себе: когда я однажды утром, незадолго до того, как община оставила эту стоянку, сказала Акиниманби: «Я слышала, здешние драконы довольно злы», – эта несложная фраза звучала далеко не так гладко.

Акиниманби, с необычайной ловкостью лущившая орехи и швырявшая скорлупу в костер, пожала плечами.

– Гиппопотам хуже. Драконы обычно за людьми не гоняются.

Памятуя об «обычном относительном дружелюбии» выштранских горных змеев, я отнеслась и к этому «обычно» без особого доверия.

– Вы охотитесь на них?

Акиниманби уставилась на меня так, точно я предложила вместе с ореховой скорлупой швырнуть в костер младенца.

– Охотиться на них?! Это же…

Фраза завершилась словом, о значении которого я не смогла даже догадаться. («Гегуэм» – полагаю, слово из древнего языка.)

– Я не понимаю «гегуэм», – с виноватым видом сказала я.

Она бросила взгляд на бабку, Апуэсисо, сидевшую на корточках по другую сторону костра. Я в этом ей подражать не могла: жизнь среди кресел отучила меня от подобных поз. Поэтому я сидела на одном из наших ящиков (стоило сесть на землю, скрестив ноги, по юбке тут же начинали карабкаться вверх очень и очень неприятные гости).

Апуэсисо плела веревку из какого-то неизвестного мне волокна. Не прекращая работы, она запела песню, состоявшую из древнемулинских фраз как минимум наполовину. Я не смогла понять в ней ни слова и приготовилась сообщить об этом. Но Апуэсисо и сама это понимала – думаю, с песни она начала по традиции, или ради приличия. Когда песня кончилась, она без малейшей паузы перешла на речь.

– В давние времена один человек убил дракона. Устыдившись содеянного, он решил скрыть это и избавиться от туши. Мясо съел, шкуру разрезал на ремни, а зубы и когти пустил на орудия. Но все впустую: ведь духи-то знали, что он совершил гегуэм.

Выходит, «убийство», или, возможно, «грех».

– И они покарали этого человека?

Апуэсисо фыркнула так, будто я спросила, уж не из туч ли льется дождь.

– Из-за него мы умираем.

Рваный характер разговора означал, что мне пришлось задать еще с десяток вопросов, прежде чем я сумела как следует понять, что имелось в виду. Убийство дракона, согласно их воззрениям, послужило причиной тому, что люди смертны.

Я куда больше натуралист, чем этнограф, и тут же подумала, насколько же голоден был этот человек, чтоб есть драконье мясо, отвратительно пахнущее и еще более отвратительное на вкус. Но подобные мифы, конечно же, меняются со временем, и корень этой формулировки – скорее в обычной для мулинцев охотничьей практике, чем в настоящем способе избавления от драконьей туши. (И в самом деле: позже я услышала еще один вариант этого сказания, где говорилось, что на орудия были пущены и кости дракона. Это не на шутку возбудило мое любопытство, но со временем выяснилось, что все-таки предки мулинцев не обладали собственным методом сохранения драконьей кости.)

Если к религиозным верованиям других народов я не испытываю особого интереса, то нет лучшего способа привлечь мое внимание, чем завести разговор о драконах.