Гостей мы услышали задолго до их появления. Соблюдать тишину, идя через Зеленый Ад, ни к чему: местные животные склонны нападать на тех, кто движется бесшумно. Мулинцы на ходу поют и громко топают, словно их куда больше, чем есть, и таким образом отпугивают зверей, которые могли бы причинить им вред. Поэтому, появившись из-за деревьев, они не застали нас врасплох.

Все они были одеты так же, как и Фадж Раванго, – в короткие полосы лубяной ткани, называемой «тапа». Больше на них, не считая немногих украшений, не было ничего. Старуха, как и мужчины, ходила с обнаженной грудью. Поначалу это зрелище меня не на шутку шокировало, но вскоре сделалось обыденным. (Нагота, как выяснилось, очень скоро становится скучной банальностью, если воспринимать ее без возмущения.) На нас они взирали с нескрываемым любопытством и с интересом выслушали объяснения Фаджа Раванго, зачем мы здесь.

Филологи говорят, что некогда существовал мулинский язык, не принадлежавший к языковой семье сахимби и сохранившийся до наших дней только в мулинских песнях и сказаниях. На смену ему пришел другой, ведущий происхождение от языка селян-маури, родственного йембийскому и прочим сахимбийским языкам, распространенным в этом регионе, и это трагичное во всех иных отношениях событие обернулось для нас настоящей удачей. Посему, хоть я и понимала Фаджа Раванго с великим трудом, освоить этот новый язык оказалось несложно – примерно как овладеть чиаворским, зная тьессинский. Опираясь на общую основу, я смогла быстро расширить словарный запас (правда, грамматика потребовала больше времени). Для человека вроде меня, обладающего весьма средними способностями к языкам, такое преимущество было бесценным.

Благодаря этому я смогла разобрать, что Фадж Раванго приветствовал двоих взрослых мужчин, как «братьев», а старуху – как «мать».

– Но ведь он говорил, что его мать – селянка, – недоуменно шепнула мне Натали.

– Возможно, это просто почтительное обращение, – шепотом ответила я. – Но вот мужчины… Мистер Уикер, вы его понимаете? Похоже, он действительно хочет сказать, что в родстве с ними.

Мистер Уикер отмахнулся, призывая нас помолчать, прислушался и кивнул.

– Да, и поэтому хочет присоединиться к их стоянке. Потому что он – их брат. Возможно, только наполовину – с виду они не слишком похожи.

В самом деле, сходства между ними практически не было – кроме самого простого, обусловленного общим наследием. Фадж Раванго указал пришедшим на наш лагерь, и это будто послужило сигналом: один из мужчин и оба подростка принялись шарить повсюду, осматривая наши палатки и снаряжение. Один из мальчишек подошел к нам и о чем-то спросил, но вопроса я понять не смогла.

– Ваши имена, – пояснил Фадж Раванго.

Мы послушно назвались, и это вызвало немалое веселье с обеих сторон: мулинцам оказалось так же трудно произнести наши имена, как нам – их. Старуху звали Апуэсисо, мужчин – Натчекаву и Эгуамиче, а подростков – Кисамилева и Валакпара.

Того, что подошел к нам, звали Кисамилевой; вскоре его взгляд упал на блокнот в моих руках. Он протянул к нему руку в манере столь повелительной, что я невольно возмутилась до глубины души, но, помня о том, что говорил Фадж Раванго о собственности, отдала блокнот. Но не без опасений: этот блокнот был почти чист, не из тех, что содержали данные, полученные в саванне, однако в нем имелся рисунок и описание стрекодрака, а также заметки о менее запоминающихся существах. Терять все это не хотелось.

Однако без потери не обошлось. Кисамилева широко улыбнулся и отошел, не выпуская блокнота из рук. (Вернуть его удалось только через месяц.) Конечно, все это было испытанием: согласны ли мы делиться, как полагается?

В тот день мулинцы предъявили права не только на мой блокнот. Со временем я поняла, что это вовсе не «дележка» даже по мулинским меркам: они старались вовсю и вышли далеко за рамки своих обычных понятий о собственности. Мы были для них еще более чужими, чем «селяне» (категория, охватывающая не только маури, но и всех эриган, кто не мулинец). Следовало проверить, как мы себя поведем.

Так мы расстались с котелками и сковородками, с блокнотами, компасами и с целым ящиком джина. (Выпивку они вернули, едва попробовав: джин пришелся им совсем не по вкусу.) Я начала гадать, чем все это кончится, и ответ не заставил себя ждать: Валакпара указал на мою блузу.

Я почти сделала это. Жара была сильна (можно понять, отчего мулинцы одеваются так скудно), и я так рьяно убеждала себя, что отказывать нельзя, что действительно потянулась к пуговицам. Но вид поднятых бровей и отвисшей челюсти мистера Уикера, а также мысль о том, что, стоит мне раздеться, и насекомые тут же сожрут меня заживо, остановили меня. (Правда, под блузой на мне была нижняя рубашка, но что, если они потребуют расстаться и с ней? Что, если все это не кончится, пока я не останусь голой?)

– Боюсь, нет, – твердо сказала я по-йембийски, мысленно приготовившись к любым последствиям.

Отказ мой был встречен не гневом, а хохотом. Отсмеявшись, Апуэсисо сказала мальчишкам что-то, очень похожее на приказ кончать охоту. Блуза осталась при мне, часть вещей была нам возвращена, и мы, свернув лагерь, отправились к месту их стоянки.

По пути к поляне Фадж Раванго предупреждал нас о многом. Главным, по его словам, было не выказывать страха перед лесом. Селяне боятся его, и не без оснований: они не знают, как сохранить здесь жизнь, и мулинцы презирают их за это. Проявить страх перед лесом значило бы ославить себя селянином и не прийтись ко двору.

Страшны ли эти болота? В некоторых отношениях – да. Я уже упоминала о великом разнообразии населяющих их животных, но не сказала о том, что они невидимы для непривычного глаза. Их слышишь со всех сторон, но густая растительность укрывает их – порой даже тогда, когда до них не более двух метров. К тому же здесь нет ни дорог, ни даже троп. Поляна, на которой мы останавливались лагерем, держалась только потому, что ее расчищали жители ближайших деревень; мулинские стоянки исчезают едва ли не сразу же после ухода обитателей. Находить путь в подобной местности я не умела и потому, следуя за нашей пятеркой провожатых, чувствовала себя так, будто погружаюсь в бездну, в которой могу остаться навсегда. Я уже бывала вдали от дома, но никогда еще так остро не чувствовала, что оказалась в совершенно ином мире. Оставалось только довериться тем, кто рядом, и надеяться, что этого будет довольно.

Вопреки некоторым из самых дурацких описаний моего путешествия в Зеленый Ад, «отвага перед лицом болот» не делает человека «почетным членом племени». Ее может хватить, чтобы вас приняли в общину, но я время от времени задумывалась, видят ли окружающие мулинцы хоть сколько-нибудь примечательную разницу между нами троими, помимо моей детской беспомощности в различных делах и вопросах. («Детской» – еще мягко сказано. Куда справедливее было бы сравнение с жертвой травмы головы. Мулинские дети знают и умеют поразительно много благодаря тому, что с ними никто не нянчится, как принято в ширландском обществе.) Но фундаментальные представления о жизни на болотах совсем не таковы, как за их пределами. Да, со временем я научилась до некоторой степени ориентироваться в них, однако эти умения не только не въелись в мозг до уровня бессознательных рефлексов, но даже не вошли в привычку. Я оступалась раз за разом, вновь и вновь, и терпели меня только из-за готовности учиться на собственных ошибках.