Раздавались, конечно, и протестующие голоса, в основном принадлежащие старикам, лучше молодых владевшим теорией богословия. Но им буквально не давали вымолвить слова. Горячий энтузиазм представителей новой школы захлестнул собрание, и напрасно старики пытались вразумить молодежь, цитируя церковные догматы. Их никто не слушал. Среди собравшихся находились и бывшие учителя Мартина, двое лекторов Эрфуртского университета — Трутфедер и Юзинген. Последний оказался попутчиком Лютера на обратной дороге, и молодой богослов предпринял немало усилий, чтобы обратить его в свою веру, но наткнулся на решительное сопротивление. Впрочем, мнение вчерашних авторитетов уже ничего для него не значило. Теперь он проникся твердым убеждением, что ошибаться может кто угодно, только не он. «Какая ужасная вещь, — писал он чуть позже, — эта окаменелость в убеждениях! Для эрфуртских богословов мое учение подобно смертельному яду».

Самым решительным образом настроенный привлечь на свою сторону всю Саксонию, он по пути в Виттенберг завернул в Дрезден, где выступил с проповедью перед герцогом Георгом. В отличие от своего кузена курфюрста, герцог серьезно увлекался теологией, а потому высказал публичное несогласие с идеями Лютера. Его поддержали и остальные слушатели. Однако брат Мартин теперь слишком верил в себя, чтобы прислушиваться к критике. И он с высокомерием отмахнулся от мнения несогласных: «Болтуны змеиной породы! Как я презираю их гнусные маски!»

Прибыв в Виттенберг, он сразу окунулся в активную деятельность, твердо уверенный, что монастырское начальство не захочет или не сможет ему препятствовать. Он рвался убеждать в своей правоте всех и каждого и начать решил с папы. Может быть, папа спорит с ним только потому, что плохо знает богословие? Ему уже удалось склонить на свою сторону саксонских и рейнских теологов, неужели ему не хватит ловкости добиться одобрения и от Льва X? Наскоро набросал он коротенький текст, озаглавленный «Резолюции».

Этот документ достоин называться памятником человеческой наивности. Молодой доктор, опьяненный ароматом лавров и оглушенный треском аплодисментов, в глуши своего саксонского монастыря вообразил, что должен преподать папе римскому урок богословия. И то сказать, живя в этом Вавилоне разврата, погруженный в мирские заботы, разве способен человек, именующий себя наместником Христа на земле, найти время для глубоких размышлений о проблеме спасения души? Он же, Лютер, единым махом разделавшийся со схоластами, отринувший, как ненужный сор, весь опыт предшествующих поколений, предлагает возвести совершенно новое здание церковного учения, покоящееся, словно на прочном фундаменте, на руинах былых заблуждений.

И вот он пункт за пунктом объясняет своему высокопоставленному адресату, в чем заключается смысл покаяния и каких ошибок следует избегать, составляя письма-индульгенции. Затем он переходит к изложению основ своего учения. Прощение грехов сводится к одной-единственной вещи: отмене наказания, наложенного Церковью. Все остальное, то есть отпущение грехов, наложенных Богом, не входит в компетенцию папы. Роль священника, участвующего в таинстве покаяния, строго ограничена: он может лишь подбодрить кающегося. Поскольку же право отпущения грехов не является прерогативой священников, это означает, что каждый верующий может выполнять его функции. Что касается заслуг святых, то об этом вообще не стоит говорить, потому что любые деяния человеческие бесполезны.

Текст предваряет небольшое посвящение, представляющее собой нечто вроде речи Лютера в свою защиту. Чтение этого краткого предисловия вызывает чувство недоумения. Предлагая вниманию папы свод положений, явно противоречащих учению Церкви, Лютер открывает его следующими словами: «Святой отец! До меня дошли слухи о клевете, которую распространяют на мой счет, обвиняя меня в ереси, и я спешу оправдаться в ваших глазах». Тут же, словно забыв, что он сам в своих «Резолюциях» низвел власть и авторитет папы до смехотворных величин, он жалуется папе на его хулителей: «Во всех тавернах... только и слышно, как народ злословит по поводу папской власти и самого папы. И такое творится по всей Германии».

Что подвигло его выступить с тезисами, из-за которых разгорелся такой спор? Ведь он являлся доктором богословия и находился под защитой высшей власти! «Меня обвиняют в том, что это я разжег пожар. Меня, доктора богословия, вашей апостолической властью имеющего полное право участвовать в публичных диспутах!» Следовательно, те, кто нападает на него, подвергают сомнению авторитет папы. «Что же теперь делать?» — якобы сомневаясь, вопрошает Лютер. На самом деле никаких сомнений у него давно не осталось. «Я не могу отречься от сказанного». Еще раз самоуверенно подтвердив, что он не говорил ничего кроме правды, а потому ему не от чего отказываться, он неожиданно заканчивает выражением полной покорности Отцу Церкви, единственному из людей, владеющему истиной: «Блаженный Отец! Склоняюсь к стопам Вашего Святейшества и отдаюсь вашей воле... Судите и милуйте меня, как сочтете нужным. Ваш голос прозвучит для меня живым гласом Христовым».

Есть ли разумное объяснение такому нагромождению противоречий? Есть. Дело в том, что к Лютеру вновь вернулись все его тревоги. Пытаясь отвести от себя обвинения в том, что его учение противоречит Церкви (он сознавал это, но упорно не желал слышать, чтобы его именовали еретиком), Лютер вспоминал тот путь, который он проделал в поисках, решения своей личной проблемы. Память настолько живо хранила все оттенки пережитых мучений, что он даже включил их описание в текст своих «Резолюций». «Я знаю человека, — пишет он, — которому еще на земле довелось пережить муки чистилища. Это адские пытки, столь ужасные, что нет языка, способного о них поведать, и нет пера, способного их описать. Даже если бы они длились всего одну десятую долю часа, этого хватило бы, чтобы обратить кости в пыль. В этот миг человеку является Бог, Творец миро-здания, но гнев его так ужасен, что некуда от него спрятаться, негде искать утешения... Во всей душе не остается ни одного уголка, который не переполняли бы горечь, страх, ужас и стыд, и кажется, что длиться это будет вечно... Что за нестерпимая мука! Должно быть, в аду страдают так же... Как не поверить тем, кто пережил такое?»

Мы никогда не поймем, почему он обратился в Рим и почему обратился именно в таком тоне, если не примем- во внимание это страшное признание. Лютер понимал, что стоит на распутье. Он нащупал выход из тупика душевного смятения, и выход этот пока еще оставался в рамках Священного Писания. Но — и эта догадка проникала в него подспудно — он явно лежал в стороне от учения, проповедуемого Церковью. В итоге он снова оказался на узеньком мостике, разделяющем две бездны. С одной стороны зияла пропасть эмоций, ведущая к отчаянию и гибели; с другой — пропасть рационального мышления, над которой и пролегала спасительная жердочка. Но, чтобы двинуться по ней прочь от смерти и страха, следовало отвернуться от Церкви.

Где же спасение? Если он останется с Церковью, то умом он, конечно, сумеет себе доказать, что достоин спасения. Но что толку, если в глубине души будет по-прежнему сидеть уверенность, что он обречен? Надо отделаться от этой зловещей уверенности, которая тянет его прямиком в ад. Но если ты это сделаешь, подсказывал ему разум, то Церковь отринет тебя. Куда же бежать? Где искать спасения? В последние четыре года он почуял надежду на избавление от своей муки, он познал его вкус, а потому не сомневался: возврат к былым страданиям хуже и страшнее любого наказания, какому может его подвергнуть Божья Церковь. Но если он сумеет убедить Церковь, что она ошибается, тогда он разом избежит обеих катастроф. Сумел же он убедить себя и многих других, что спасение души вовсе не зависит от добрых или злых дел. И сразу ушел страх, это проклятье души. Но и разум оставался доволен, ибо его не тревожили проклятья богословов.