Исходя даже из этого весьма поверхностного рассмотрения, совершенно очевидно, что с началом Ренессанса слово «мастер» утрачивает своё первоначальное инициатическое значение и принимает на себя, с одной стороны, смысл чисто административного превосходства (то есть сливается с «руководителем», как выродившимся magister, который прежде утратил атрибуты жреца, а затем воина), а с другой стороны, означает по сути «очень продвинутого ремесленника», превратившись в превосходную форму для artifex.[54] Иными словами, в период позднего Средневековья и Ренессанса поэт-искатель, обладатель сакрального знания, превратился в хозяина и ремесленника. Нет нужды напоминать, что в культуре Средних Веков слово troubadour было синонимом воинского посвящения; «искателями» именовался цвет рыцарства, а к ремесленникам труверы и трубадуры не имели ни малейшего отношения.[55] Строго говоря, изменился не смысл слова «мастер», а типический контекст его употребления – оно постепенно обуржуазилось вместе с европейским обществом. Никакой «хозяин» или «умелый каменщик» не может быть «поэтом-искателем» в подлинном (для европейца – средневековом) смысле этих слов, хотя все перечисленные люди обладают эквивалентным иерархическим превосходством в рамках той системы ценностей и той философии, какую исповедует общество в каждый конкретный период своей истории.

Тут следует вспомнить, что титулом «хозяин» в европейской литературе и народном творчестве часто именуют властителя преисподней, каковой, по словам Иисуса, является «князем мира сего». Однако в приложении к литературному миру советской России 30-х годов ХХ века, то есть к тому жизненному и лексическому контексту, в котором создавался роман Михаила Булгакова, слова «хозяин» и «мастер» приобретают ещё более специфические коннотации. «Хозяином» обитатели Кремля называли Иосифа Сталина, и словечко быстро прижилось среди художественной элиты Советского Союза, чья жизнь и благополучие полностью зависели от расположения этого человека, управлявшего судьбой советских драматургов, актёров и режиссёров так же по-хозяйски, как Карабас – судьбой своих кукол. В феврале 1936-го года III-й пленум правления Союза Советских Писателей направил И.В. Сталину приветствие, содержащее такую знаменательную фразу: «Вы – лучший мастер жизни, товарищ Сталин!» Это сравнение отнюдь не было случайным или надуманным; более того, сам автор интересующего нас романа в том же 36-м году, обдумывая конъюнктурную пьесу об «отце народов», известную теперь как Батум, в качестве варианта рассматривал название Мастер. В отношении сего слова можно привести ещё одну интересную деталь: одна из ведущих советских булгаковедов писала, что «в первых редакциях романа так почтительно именовала Воланда его свита».[56] Вероятно, у многих критиков, которые знакомы с историей написания книги, одна эта строчка должна была заронить зерно сомнения в «положительности» роли героя, принявшего упомянутый титул в окончательной редакции текста или, как минимум, в правомочности сравнения с ним настоящего автора, то есть Михаила Булгакова; однако они по каким-то причинам решили скрыть от читателей (и, быть может, от самих себя) сию «страшную тайну».[57] В том же отрывке из Материалов для творческой биографии… можно найти ещё одно интересное замечание – о том, что будто бы «сатана или глава какого-нибудь дьявольского ордена иногда называется «Великим Мастером». Честно говоря, известному булгаковеду не стоило так уж слишком дьяволизировать масонов – ведь на самом деле именно глава «Великой Ложи» носит титул Великого Мастера;[58] Булгаков совершенно справедливо поступил, заменив это звание на «мессир», которое гораздо более соответствует тому, как должны обращаться к сатане его подданные и соратники – ведь слово Monsieur означает и «мой господин» (mon segneur),[59] и «хозяин».[60]

Итак, в поздних редакциях текста Воланд – «мессир», а «мастер»… теперь Мастер? Надо заметить, что этот титул, заменяющий имя, Булгаков написал с большой буквы только в заглавии книги. Таинственный автор романа о Понтии Пилате в тексте везде упоминается с маленькой буквы. И наиболее ярким эпизодом, сквозь который, как сквозь прохудившийся задник, просвечивает кулиса всего произведения, является первая встреча мастера и поэта Ивана Бездомного.

«– Вы – писатель? – с интересом спросил поэт.

Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:

– Я – мастер, – он сделался суров и вынул из кармана халата совершенно засаленную чёрную шапочку с вышитой на ней жёлтым шёлком буквой «М». Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобы доказать, что он – мастер».

Данная сцена выдержана вполне в духе средневековой драмы, когда комичность скрывает некий зловещий подтекст. Несомненно, при том, что поведение мастера нарочито демонстративно, в нём нет и тени иронии, он абсолютно серьёзен и даже суров. В этот момент разговор двух обитателей сумасшедшего дома перестаёт быть разговором и на секунду превращается в ритуал – мастер демонстрирует ученику, с кем тот имеет дело. Чёрная шапочка булгаковского героя – несомненно, прозрачный намёк на феску масонского мастера (буква «М» заменяет циркуль с наугольником, сохраняя внешнее сходство с данным символом); этой одной детали достаточно, чтобы определить свет, в каком автор рекомендует читателю воспринимать образ его героя. Впрочем, о свете ещё будет сказано ниже.

Итак, сын Афанасия Булгакова, приват-доцента Киевской Духовной Академии по кафедре истории западных вероисповеданий и автора критического исследования Современное франкмасонство (1903), наделяет одного из героев своего романа чертами масонского мастера. В первой полной рукописной версии текста Булгаков ещё более подчёркивал гротескность упомянутой ситуации лексически: мастер сделался не «суров», а «горделив». Несмотря на то (или именно потому), что два беседующих героя представлены читателями как жертвы обстоятельств, в силу которых они были признаны сумасшедшими, горделивое одевание шапочки и демонстрация профиля в свете луны должны создавать у читателя весьма странное ощущение; вроде бы герой «нормален», но тем подозрительнее эта неожиданная мания величия – тайная, маленькая, но достаточная, чтобы показать кулак Бездомному, по наивности назвавшего гостя «писателем» (слава богу ещё, что не поэтом).

Безусловно, эта деталь личности героя не только не второстепенна, но она, по сути, определяет его статус в мире булгаковского романа. Достаточно элементарной наблюдательности, чтобы понять, насколько важен момент сего гротескового «масонства» героя, его тайной жизни – начиная с биографии, рассказанной Бездомному и кончая историей его знакомства с самим неудачливым поэтом. Мастер находит «тайную жену» Маргариту; дописав роман о Понтии Пилате, он «покидает тайный приют и выходит в жизнь»; но самое главное – стащив ключи у фельдшерицы Прасковьи Фёдоровны – «милейшего, но, увы, рассеянного человека» – он получает возможность тайно посещать обитателей лечебницы и вести с ними беседы. И, следует заметить, это не просто беседы. «Не пишите больше!» – умоляет мастер Бездомного. «Обещаю и клянусь!» – отвечает тот, и они скрепляют клятву рукопожатием. Тут есть повод задуматься: молодой поэт клянётся не писать больше стихов, поскольку они «ужасно не нравятся» мастеру – при том, что мастер их не читал (в чём