Наконец, Марии все же удалось познать столь желанное удовлетворение, и с этого момента довольный собой Франциск II почувствовал себя мужчиной и стал интересоваться государственными делами. Совершенно не разбираясь в политике, недалекий и легковерный, он слепо доверился де Гизам, которые поддерживали самые тесные отношения с конкуренткой Екатерины Медичи Дианой де Пуатье, которая после смерти Генриха II продолжала борьбу из глубин своей ссылки. С помощью де Гизов ей удалось убедить юного короля в необходимости ужесточить преследования протестантов. По всей Франции запылали новые костры.

Совместная жизнь короля Франциска и Марии Стюарт была довольно странной. Счастливым супружеством ее назвать было трудно, «но ничто не говорит и о том, что эти, в сущности, дети не ладили меж собой: даже злоязычный двор, давший Брантому материал для его Vie des dames galantes («Жизнь легкомысленных дам»), не находит оснований обвинять или заподозрить Марию Стюарт в чем-либо предосудительном».115

По мнению многих исследователей, вряд ли в отношениях юной четы эротическое играло заметную роль. «Пройдут годы, – пишет Стефан Цвейг, – прежде чем в Марии Стюарт вспыхнет способность к самозабвенной любви, и, уж во всяком случае, не Франциску, изнуренному лихорадкой юнцу, дано было пробудить эту сдержанную, замкнувшуюся в себе натуру. Конечно, Мария Стюарт с ее добрым, жалостливым сердцем и мягким, незлобивым характером заботливо ходила за больным супругом; ведь если не чувство, то разум подсказывал ей, что блеск и величие власти зависят для нее от дыхания и пульса бедного хилого мальчика и что, оберегая его жизнь, она защищает и свое счастье».116

А тем временем клан де Гизов, к которому принадлежала Мария Стюарт, обрел силу. Но это еще больше обострило религиозное напряжение. Ненависть горела со всех сторон: протестантские заговорщики, желавшие убрать от власти де Гизов, были взяты в плен, их пытали, а потом массово казнили самым жестоким образом: это был Амбуазский заговор[5]. Едва восстановив силы после этого огненно-кровавого спектакля, на котором она вынуждена была присутствовать, Мария узнала о смерти своей матери, добитой насилиями, происходившими в Шотландии под неумолимым наблюдением пастора Джона Нокса и при поддержке молодой королевы Англии. Впрочем, с августа месяца 1560 года парламент Эдинбурга провозгласил реформаторство в качестве официальной религии.

Амбуазский заговор окончательно отвратил Франциска II от занятий политикой, и он всецело отдался вулканической Марии Стюарт. Но увы! Желая погасить огонь, которым пылала его супруга, бедный король сам сгорел. Он все более и более слабел, и вот он уже не в силах был ходить и сидеть в седле. Все искусство тогдашних врачей не могло ему помочь, и 6 декабря 1560 года «злосчастный мальчик» умер. И не успел Франциск II испустить последний вздох, как Мария Стюарт утратила французский престол. Ей пришлось пропустить вперед Екатерину Медичи (молодая вдовствующая королева уступила дорогу старшей). Теперь Мария вновь стала всего лишь тем, чем она была с первой минуты и пребудет до последней: королевой Шотландской.

Обезумев от горя, она, в соответствии с французским придворным этикетом, на сорок дней уединилась в своих покоях, затянутых черной тканью и освещенных множеством свечей. После завершения этого затворничества она надеялась по‑прежнему жить в Лувре, но ненависть Екатерины Медичи, которая, став регентшей при новом малолетнем короле, готова была сделать все, чтобы ей навредить, вынудила ее бежать из дворца.

Накануне отъезда Мария пришла проститься с регентшей.

– Увижу ли я вас еще, дочь моя? – спросила та притворно-ласковым тоном.

– Вероятно, нет, – ответила юная вдова Франциска II.

Сначала она прибыла в Лотарингию, где жил ее дядя, а затем, 15 августа 1561 года, отплыла в свою родную Шотландию, находившуюся в руках протестантов.

Прощание со страной, где Мария провела свои самые счастливые годы, было очень трогательным. «Целые пять часов королева оставалась на корабельной палубе, опершись на корму, с глазами полными слез и обращенными к удалявшемуся берегу, повторяя беспрестанно: «Прощай, Франция!» Наступила ночь; королева не хотела сойти с палубы, и велела сделать себе постель на том же месте. Когда рассвело, вдали на горизонте еще виднелись берега Франции, Мария воскликнула: Прощай, дорогая Франция! Я чувствую, что больше тебя не увижу!»117

Марии не было и двадцати лет, и у нее не было никакого политического опыта, а ей предстояло оказаться перед лицом очень натянутых отношений между католицизмом и реформаторством. В сущности, у нее был только один выбор – возглавить в стране реформацию или пасть ее жертвой.

Прибыв в Шотландию, католичка Мария решила окружить себя протестантскими советниками. А чтобы попытаться лучше интегрироваться, она выбрала в качестве жениха своего шотландского кузена Генри Дарнли.

Этот человек не был ни королем, ни даже князем. Его отец, 4-й граф Леннокс, был изгнан из Шотландии и лишен всех поместий. Зато с материнской стороны в жилах этого восемнадцатилетнего юноши текла истинно королевская кровь Тюдоров: он был правнуком Генриха VII, первым принцем крови при английском королевском дворе. Поэтому он считался неплохой партией для любой государыни. Но у него было и еще одно важное качество – он был католик.

Сначала лорду Ленноксу, отцу Дарнли, было дозволено вернуться в Шотландию, а в январе 1565 года разрешение получил и сам Дарнли. О том, что произошло дальше, Стефан Цвейг пишет так:

«Марии Стюарт, с ее пылкой, нетерпеливой душой, свойственно обольщаться иллюзиями. Романтические натуры ее склада редко видят людей и жизнь в истинном свете; мир обычно представляется им таким, каким они хотят его видеть. Непрестанно бросаемые от чрезмерного увлечения к разочарованию, эти неисправимые мечтательницы никогда не отрезвляются полностью. Освободившись от иных иллюзий, они тут же поддаются другим, ибо в иллюзиях, а не в действительности для них настоящая жизнь. Так и Мария Стюарт в скороспелом увлечении этим гладким юношей не замечает вначале, что его красивая внешность не скрывает большой глубины, что тугие мускулы не говорят о подлинной силе, а придворный лоск не знаменует душевной утонченности. Мало избалованная своим пуританским окружением, она видит лишь, что этот юный принц мастерски сидит в седле, что он грациозно танцует, любит музыку и прочие тонкие развлечения и при случае может накропать премилый мадригал. Малейший намек на артистичность в человеке всегда много для нее значит; она от души радуется, что нашла в молодом принце товарища по танцам и охоте, по всевозможным играм и упражнениям в искусствах, которыми увлекаются при дворе».118