Я не останавливаюсь, чтобы рассмотреть людей, гуляющих в парке, я так же легко могу это делать и на ходу. Я заметил, что они не смотрят на меня так пристально и долго, как делали бы, если бы я смотрел в cторону от них, оказывается, глядеть на людей прямо проще, чем прятаться от них.

Я вижу траву, и что бы ни изменилось в моей жизни, трава до сих пор пахнет так же, только теперь приходится прилагать больше усилий, чтобы замечать эти вещи — чтобы замечать, что голоса детей больше похожи на голоса маленьких животных, чем на голоса людей, что иногда, когда ты этого хочешь, солнце может светить ярче, его лучи могут греть тебя сильнее.

Ей не надо быть здесь — быть здесь для того, чтобы я увидел ее стоящей на вершине холма, позволяющей мне поймать себя, потому что она здесь, в моей душе, всегда просит меня поймать ее. Сегодня я думаю, что, может быть, я это и сделал, может быть — только сначала мне надо перевести дыхание.

Я пускаюсь бежать внезапно, перехожу от шага к бегу, когда позади меня ничего нет и нет ничего впереди — разве что будут сны, которые не будут кончаться ранами от собачьих зубов.

Я совсем не чувствую себя кроликом, когда бегу.

Я чувствую себя быстрее, легче, смелее.

Земля ждет меня, чтобы поймать меня, когда я достигну вершины холма… Я раскидываю руки широко в стороны и кружусь — один круг, другой, как лопасти винта вертолета, но я не пытаюсь поднять себя в небо, к воображаемым небесным замкам, я просто сбавляю скорость, чтобы помягче удариться о землю, когда приземлюсь.

Единственное, на чем я пытаюсь сосредоточиться, — это белый диск солнца, хотя мне всегда говорили, что смотреть на солнце вредно для глаз. Но это не может быть так уж вредно, потому что там можно увидеть столько удивительного — что-то движется по диску солнца, будто картинки в телевизоре.

Я вижу там нас… различные оттенки белого пламени похожи на следы, оставляемые фейерверком.

Рианна и я.

Когда я закрываю глаза, я все еще вижу нас, стоящих в отсветах высвеченных на внутренней поверхности моих век, я думаю о том, что еще может с нами случиться.

Я представляю нас завтра у нее дома, ее маму, взирающую из коридора на то, как мы держимся за руки, и представляю, что, возможно, из-за этого они станут только ближе, вместо того чтобы совсем отдалиться друг от друга.

Я представляю нас в школе: оба маленькие в уходящем вверх блеске шкафчиков, но мы вместе, поэтому мы не кажемся такими уж маленькими и такими уж испуганными происходящим.

Я представляю, как она завоевывает призовые места по всему миру — всегда с веревочкой, туго намотанной на палец, всегда с улыбкой, от которой ее веснушки кажутся меньше, и я всегда рядом с ней.

Я представляю, как будут выглядеть наши дети, если они у нас будут, как мы их назовем, и что им никогда не придется смотреть на нас тигриным взглядом, потому что я обещаю себе, что я не буду таким, как мои родители, что я всегда буду любить их так, как мы с Рианной хотели, чтобы любили нас.

Я думал о столь многих вещах, и ничто из этого меня не удивляет.

Для меня необычно только то, что все эти мысли хорошие.

Я скрещиваю пальцы в надежде, что все это случится со мной, потому что тогда я смогу не потерять Ласи, пусть даже мы не будем вместе, не столько ее, сколько ее веру в меня, не столько для меня, сколько для нее — чтобы она знала, что она никогда не покидала меня, что я благодарен ей за все, что она сделала для меня, даже если я этого и не показывал. И это не значит, что я ее больше не люблю, просто я люблю ее по-другому, люблю ее так, как другой любит молитву, люблю за то, что она так беспокоится обо мне и пытается спасти.

Я знаю, что есть еще одна вещь, которую я должен сделать.

Я знаю, что ни одно из этих чудесных мечтаний не осуществится, пока я не покончу с плохим. Я знаю, что только он может мне в этом помочь, что именно любовь отца — это главное, что мне необходимо, если спасение вообще возможно для меня, потому что пока мое спасение не появится в его глазах, я всегда буду испорченным товаром.

18 часов 31 минута. Воскресенье

Все, что когда-либо говорил; мне мой отец, это полная чушь.

Вот почему я чувствую, что лучше поговорить с кем-нибудь другим, прежде чем я поговорю с ним. Потому я не иду к нему сразу, как только возвращаюсь домой. Потому я и иду к себе в комнату, что я до сих пор боюсь, что он меня не поймет.

Когда он заходит в мою комнату, я представляю себе, что это будет обычная чушь, как всегда, и это все, что ему нужно сказать. Я готов к этому, я готов пропустить это мимо ушей, если это все равно позволит ему принять меня.

Он не закатывает глаза, когда садится на мою кровать, он не открывает рот для того, чтобы читать мне мораль — первое, что он говорит мне, это то, что он не был хорошим отцом.

Я кладу руки под свои коленки, и мне интересно, может ли одно верное замечание стереть всю предыдущую чушь за один раз.

Я говорю ему, что понимаю, что Дженет рассказала ему о том, что я сказал ей, и он отводит взгляд в сторону:

— Да, она рассказала мне, — говорит он, его голос похож на маленький огонь, на шум смолкающего двигателя, когда выключают зажигание.

Никто из нас не может заставить себя взглянуть на другого, поэтому мы оба смотрим в пол и мысленно засекаем время, гадая, правильно или неправильно то, что мы хотим сказать, потому что мы оба оказались в незнакомой ситуации, мы оба учимся быть честными по отношению друг к другу.

И все кажется по-другому, кажется, что нас разделяет не так много, как это было раньше. Я чувствую тепло, но не как от одеяла, больше похоже на то, как нагревается ружье — это то, что меня пугает в этом тепле, потому что я знаю, что холод потом не вернется.

Когда он наконец начинает говорить, в его волосе ощущается вся тяжесть вины.

— Ты ни в чем не виноват, Бенджи, — и он смотрит на меня, впервые в жизни смотрит, чтобы увидеть меня, а не того, кого он хочет увидеть, не те досадные отличия от образца, которые он искал во мне, но чтобы увидеть меня таким, какой я на самом деле.

Все изменили не его слова и не те два простых предложения стали значимыми. Важно то, как я смотрю в его глаза.

Я ничего не говорю, я не говорю ему, хотя и хочу сказать, что он тоже ни в чем не виноват. Я не говорю ему, как много времени я провел, виня во всем его, и что сейчас это ушло, потому что я понимаю, что он ничего не мог сделать,

Я ничего этого не говорю, потому что он не дает мне никакой возможности, потому что он обнимает меня, как только я открываю рот, и я больше ничего не могу сказать.

Он обнимает меня впервые на моей памяти, с тех пор как я вырос и могу вспомнить это, поэтому я замираю, я делаю то, чего так долго хотел. Я понимаю, он считает, что я плачу из-за того, что случилось со мной, из-за мерзких, навязчивых воспоминаний, которые преследуют меня. Но я уже выплакался прошлой ночью, а сейчас все по-другому.