была, – честно призналась Йошка. – Знала бы – не рожала. Почему именно ты стареть начала? Ты хоть помнишь?

– Смутно… Хвам меня любил. Всяко-разно… Спермой заливал. Дышать было нечем… Мне нравилось… Он меня с яиц почти не снимал… Разве что, когда писал… А потом и это делать в меня начал. Горячая любовь была. Необыкновенная… Я изнутри будто мясом с перцем была натёрта. Горела вся… А он баллоны с кислородом таскал, чтобы акты не прерывать. Вино на саке заменил. Говядину – на нуреонгов. Воду – на кофе… И сон ушёл!.. Он медитировал, а я на нём кончала, даже когда он впадал в нирвану…

– Вы и кровь пили?

– Да, с текилой… И закусывали подгнившей фасолью…

– Крови не хватало?

– Крови всегда было море!.. И собак навалом, и кофе… Дышать стало нечем!.. Я на волю просилась, на воздух…

– Отпустил?

– Нет. Таблеток дал и установил в алькове кислородную станцию.

– И ты начала сгорать, детка моя?

– Я начала толстеть, мама! И беременеть: раз, второй, третий…

– Ух, ты! У меня есть бессмертные внуки?!

– Внучки, мама, внучки… Двойни, тройни, четверни… Они очень быстро взрослели и все достались ему… А когда он начал нас путать в постели, я сбежала…

– В Александровский сад?

– Да. К могиле Неизвестного солдата. К Вечному огню… К тому времени дочери меня так иссосали, и я уже так высохла, что легко вплелась в один из венков у него в кабинете. И меня, сами не зная того, два крепких курсанта возложили рядом с другими венками на 9 мая к мраморному парапету.

– Как же ты выжила потом?.. Ах, впрочем, о чём это я? – спохватилась Йошка.

– Зря вы так, маменька, – сморщила плаксивую мордочку старушка, отрывая голову от её коленей. – Меня выручил Жан. Благородное, возвышенное существо! Подошёл, понюхал. Но не поднял ногу, а сразу лизнул в такое место…

Тоня выпрямилась и гордо поправила оборки на обносках платья.

– Он меня ввёл в другое общество! Солдатских матерей!

– Тебя?! А ты-то к ним какое отношение имела?

– Прямое!.. Я одна ходила прямо. Я не согнулась от горя потерь.

Йошка с подозрением взглянула в лицо Травки. И только тут заметила, что они окружены с разных сторон сворой собак. И на собачьих мордах, направленных на неё, подозрение выглядело не обескураживающим, а свирепым. Вероятно, потомки Жана помнили его имя и могли постоять за предка.

Однако, взгляд cамой Травки был тускл и бездвижен. Она была слепа. А встрепенувшаяся свора, откликнувшись на призыв, готова была сопровождать её в любую сторону Подмоскалья. Поводыри начали сужать кольцо у паперти, но тут скрипнула дверь в церковную лавку и знакомый голос служки позвал их на завтрак. Лохматый мужчина с узкими глазами, бывший оленевод, вытряхнул из фартука на порог хлебное крошево и отряхнул руки, оглядываясь. Заметив женщин на ступеньках, он призывно махнул им рукой:

– Эй, убогие! Не все ещё с ума посходили?.. Пожалуйте трапезничать. А то собаки всё сожрут!

Подняв бороду к небу, мужичок сладко потянулся, зевнул, мелко перекрестил рот и скрылся за массивной дверью.

Дворняги ринулись к угощению. Поскуливая и огрызаясь друг на друга, они принялись подбирать с земли раздавленные просвирки. Воспользовавшись моментом, Йошка подхватила радикюль, взяла дочь под руки и увела к себе.

В келье она уложила её на кровать. Травка, почувствовав мягкое под боком, тут же уснула.

Покопавшись в сумочке дочери, Йошка среди презервативов, тестов на беременность и дорогой косметики обнаружила несколько марок с кислотой и визитные карточки либеральных активисток, состоящих в Комитете солдатских матерей. Имена: Мелиссетта, Ираида, Раймонда напомнили ей о своих охотничьих подвигах, а вот Сесилия – вернула к настоящему. Циля вполне могла влезть и в эту авантюру.

Вздохнув, Йошка подбросила поленьев в буржуйку, поставила на неё ведро со льдом и раздела Травку догола.

Её заскорузлое продолговатое тельце вызвало в ней материнскую жалость. Когда лёд растаял, а вода согрелась, она, скинув отрепье и опорки с дочери, перенесла Травку в оцинкованную ванну и начала отмачивать и омывать её теплой водой из cадовой лейки, пытаясь руками прочувствовать родное, родственное себе существо под дряблой, волосистой кожей. В лицо она пыталась не смотреть. Да и что бы она там увидела, на этом лице? Кого бы узнала и что поняла?

Йошка так увлеклась, погрузившись в свои грустные мысли, что и не заметила, как дотерла одну ступню дочери до розовой пяточки, размяла пальцы на ноге, достала педикюрный набор и отполировала ей ноготки. Нагрев следующее ведро, сменила воду. Пришёл черёд и второй ножке, и ей досталось материнской заботы. Поднимаясь к коленным чашечкам, Йошка уже принялась за эпиляцию и, продвигаясь всё дальше, достигла интимной зоны. Её она осмотрела пристальнее всего и не нашла ни одного недостатка, кроме запущенной поросли. Удалив волосяной покров маникюрными ножницами и несколько раз прощупав кожу подушечками пальцев, Йошка нагрела воды в алюминиевой миске и растопила воск от свечей на водяной бане. Она покрыла волоски горячим составом, дала ему застыть и резко сорвала пластину. Дочка не ойкнула. Йошка принялась за живот, грудь, шею, подмышки и руки.

Обработав всё омоложенное тело, умаслив его и завернув в полотенце, мать переложила Травку на постель и уставилась в лицо дочери, не понимая, что делать с этим сморщенным ликом. Он будто обвалился внутрь себя. Под веками, как в чёрных дырах, материя и время схлопнулись, и горизонт событий проходил точно по границе глазниц. Нос был тоньше крыла бабочки. Губы – бледнее кожи. Под прозрачным лбом, казалось, можно было рассмотреть мозговые извилины. А невесомая голова опиралась на седую подушку волос, не продавливая их затылком до наволочки.

Тогда Йошка приготовила маску для лица.

Во-первых, мёд, мягкий, липовый. Второе – белок яйца. Немного сметаны, сока алоэ, отжатого огурца. Третье – кашицы натёртого яблока, картофеля, овсяных хлопьев совсем чуть-чуть. Четвёртое – немного пива, желатина и муки. Пятое – банан, колечками, чтобы покрыть всю кожу.

Вымазав всё это на шею и лицо Травки, Йошка вложила ей в пустые глазницы верхние части просфор с крестами, обмазала их воском, а посредине лба вывела елеем и миррой Лучезарную Дельту с Всевидящим оком. Но не такую, как на однодолларовой купюре, а как на медали в память войны 1812 года. Да ещё подписала сверху: «Не нам, не нам, а имени твоему» (Пс.113:9), а снизу под нарисованным глазом: «Истаивают очи мои о слове твоем» (Пс.118:82). Печать Соломона ставить было уже негде. Да и лишней бы она выглядела среди такой красоты.

Заглядевшись на своё