аспектами софиологии Вл. Соловьева, – в основном это представления, касающиеся метафизики пола и любви. В 1900-х годах в трудах Мережковского, Гиппиус и их кружка, а также в сочинениях попавших в их орбиту Флоренского, Андрея Белого, отчасти Н. Бердяева началось формирование нового религиозного сознания. У Мережковского это последнее имело ярко выраженный ницшеанский крен. В книге 1900–1902 годов «Л. Толстой и Ф.М. Достоевский» мыслитель выстраивает ряд героев романов Достоевского, чьи «идеи» созвучны искомой Мережковским новой религии. Начав с восстания Раскольникова против фундаментальных нравственны заповедей, через цепочку «раздвоенных» между старым и новым героев (речь идет о «раздвоении чувств» Мышкина, «воли» – Ставрогина и т. д.) Достоевский, согласно Мережковскому, «сходит во ад» трагедии современной души, но обретает в конце пути блистательный выход. В ночь после кончины старца Зосимы, пережив муку сомнения, Алёша Карамазов удостаивается откровения и постигает в религиозном экстазе святыню тварного мира – Матери Земли. Близкого опыта сподобляется и странница из «Бесов», отождествляющая к тому же древнюю Мать Землю с Богородицей. Алёша и странница, по мысли Мережковского, стихийно приходят к завету Ницше-Заратустры («Храните верность Земле!»). Не только Мережковский, но (кажется, вслед за ним) и Иванов понимали этот завет в качестве призыва к реставрации язычества, к «воскрешению» богов древности.

Как и Шестов (а может, идя уже по стопам Шестова – подлинного, наряду с Соловьёвым, «отца» Серебряного века), ницшеанец Мережковский начинает с «переоценки» этических ценностей. Зло, этическое недолжное, он сводит к «человеческой, слишком человеческой» серой пошлости, плоской заурядности (см., напр., блестящее исследование 1906 г. «Гоголь и черт»). Для Мережковского 1900-х годов собственно религиозная постановка проблемы пока еще менее значима, чем этическая. Но историк Мережковский имел пристрастие к классической античности. И уже в книге о Толстом и Достоевском у русского «тайновидца духа» автор усматривает идейное движение в сторону Елевзинской мистериальной религии. Роковой вопрос для Мережковского, присущее ему «двоение мыслей» (Бердяев), заключался в следующем: каким именем надлежит пометить искомый религиозный синтез христианства и воззрения Ницше, церковности и язычества – именем все же Христа или Антихриста? Это был вопрос не о термине, но о спасении в вечности. Дерзновение в натуре Мережковского сосуществовало с робостью; в отличие от «практикующего» язычника Иванова, он искал всё-таки надежного – евангельского пути. В 1900-х годах Мережковский остался при этом своем раздвоении. Да, он считал искомый им синтез христианства и язычества эзотерическим, апокалипсическим, Иоанновым – третьезаветным и пр. христианством. Но вот, в романе «Юлиан Отступник» тот, кто соединит «правду скованного титана» (читай: ницшеанский бунт) с «правдой Галилеянина Распятого» (историческим христианством), прямо назван (устами иерофанта Максима Эфесского) «Неведомым Грядущим Антихристом». В книгах конца 1920-х годов «Тайна Трёх» и «Атлантида – Европа» объязыченный Христос именуется «Иисусом Неизвестным»; в начале же 1900-х он признавался Мережковским за Антихриста. Для мыслителя, «переоценившего» (по призыву Ницше) зло и отрицавшего «средневекового» дьявола, идентифицировать себя в качестве адепта грядущего Антихриста, по-видимому, тогда представлялось вполне приемлемым. Исследователь герменевтики и экзегетики позднего Мережковского должен иметь в виду, что Иисус Неизвестный его итоговых книг – вполне возможно, Антихрист в сермяжном традиционном понимании.

В 1920-1930-е годы Мережковский не изменил своему герменевтическому методу, – однако от толкования художественных текстов перешел к интерпретации, с одной стороны, семантики древних культур, с другой же – к созданию духовных портретов выдающихся исторических лиц. Проповедь нового религиозного сознания теперь у него облечена в несколько иной, чем в 1900-е гг., дискурс – закамуфлирована историко-культурными и психоаналитическими штудиями (образы испанских святых). Собственно этические проблемы у позднего Мережковского трансформируются в мистико-религиозные, – ницшеанские истоки своего воззрения он уже не афиширует. В 1900-е годы вопрос для русских ницшеанцев в первую очередь стоял о новой этике, ниспровергающей старые заповеди. Так, анализируя «Преступление и наказание», Мережковский прозрачно намекает на право Раскольникова на совершенное им убийство. Ранее Шестов в книге 1898 г. «Шекспир и его критик Брандес» всерьез оправдывает «серийного убийцу» Макбета – борца с «категорическим императивом» (т. е. с заповедью «не убий»). В 1920-1930-х годах Мережковский сосредоточен уже на обстоятельной разработке основ новой религии, по отношению к которой все предшествующие религии – лишь тени. Новый объект почитания – Иисус Неизвестный, вобравший в себя признаки языческих богов древности, черты апокрифических персонажей, – автор глубокомысленных аграфов.

Герменевтика как позднего, так и раннего Мережковского имеет по преимуществу сравнительный характер. Если в фундаментальном труде начала XX в. сополагаются феномены Толстого и Достоевского, то в «Тайне Трёх» и «Тайне Запада», словно два наведенных друг на друга зеркала (а это образ бесконечного в принципе герменевтического процесса), сопоставлены язычество и христианство: язычество осмысляется с помощью христианских концептов – христианству прививаются языческие элементы. Искомым для Мережковского христианством Третьего Завета оказывается, как и в 1900-е годы, синтез или, скорее, противоестественный симбиоз двух религиозных парадигм. В «Тайне Трех», «Тайне Запада» и сопутствующих этим трудам романах «Тутанкамон на Крите» (о Критской цивилизации) и «Мессия» (о древнем Египте) с их пышно-кинематографической поэтикой, при этом строго выдержанных в ключе идеи Мережковского, этот последний возобновляет свои давнишние размышления об «Елевзинской», и при этом христианской религии Достоевского: «Святой Алёша <…> падает на землю, «целует ее ненасытимо» и плачет от радости: «с древней Матерью Землею он вступил в союз навек»»[343]. – Интересно, что обоснование Мережковским НРС всегда несло на себе приметы общественной ситуации. На НРС 1900-х годов видны отблески разгорающегося революционного пожара. Ведь Мережковский, как и Иванов, был сторонником глубинно-духовной (не просто социальной) революции под знаменем НРС. Неслучайна его восторженная апология (в «Толстом и Достоевском») парня, расстрелявшего Св. Дары, о чем в «Дневнике писателя» рассказал Достоевский: острие НРС 1900-х гг. обращено против православной Церкви. И о Достоевском в 1906 г. Мережковский герменевтически заключал: «Он был революцией, которая притворилась реакцией»[344]. Общественным идеалом раннего Мережковского являлась теократия в обличье анархии; но пережив въяве анархию 1917–1918 годов, он перестал заигрывать со стихией народного бунта: НРС 1920-1930-х годов, напротив, тяготело к пацифизму. Действительно пророчески Мережковский возглашал о близкой неизбежности второй мировой войны, – он придавал ей окончательный– апокалипсический характер. И если НРС 1900-х мыслилось платформой революции, то НРС 1920-х – программой вселенского мира. Не спасли Отец и Сын, спасет – своим плачем о гибнущем человечестве – Мать, т. е. Св. Дух, Божество Третьего Завета, коррелятивное Иисусу Неизвестному (Сыну, но при этом Брату и Жениху) в странной Божественной Семье, новой Троице, чьим провозвестником был наш мыслитель.

Итак, тезис всего вышесказанного таков: НРС Мережковского на протяжении его пути в принципе не менялось, – произошло лишь перемещение центра тяжести от этики собственно к религии. Ницшеанский эпатаж