во всем остальном, тень за Телом?»[381]. Ответ, разумеется, звучит утвердительно: «лицо Неизвестного» именно «здесь, в братски-брачной, небесно-земной любви, агапэ-эросе»[382]. Ключ к Христу и Евангелиям, по Мережковскому, надо отыскивать через проблематику пола. Для этого в герменевтический контекст включаются Талмуд и Каббала, в их же духе толкуемые аграфы. Изначально Бог сотворил Адама бессмертным андрогином; Адам «второй, бессмертный, – будет восстановлен в целости»[383] и т. д. Эти представления Мережковского предвосхищают ныне популярные неоязыческие идеи New Age. И нам не так важно, какую историю «небесно-земной любви» Христа состряпает Мережковский, чтобы обосновать Его «андрогинность» и воскресение: в любом случае она будет сходна с сюжетом, скажем, «Кода да Винчи» Дэна Брауна… Здесь, действительно, старая традиция, к которой и подключился Мережковский.

Бог Троица в «перворелигии человечества». Мережковского не без основания современники (напр., Бердяев) упрекали в «двоении мыслей», что традиционно порицается[384]: роковая амбивалентность преследовала его до конца дней. Подобное двоение – отказ от выбора и нежелание искать для мысли иных путей – есть особенная форма агностицизма Мережковского. Словно завороженный, он с широко раскрытыми глазами ума стоит перед мировой ноуменальностью, не в силах найти к ней прямого доступа. Совесть мыслителя не позволяет ему предпочесть одну из антиномий, и он проблематизирует свое сомнение в бесконечной игре смыслов. Пристрастие Мережковского к слову «тайна» – симптом как раз подобного агностицизма. Также ему импонирует платоновский путь религиозного познания, начало коего – изумление: «Изумляющее есть признак того, что мы подходим к Христу» – «Неизвестному, Изумляющему»[385]. Всюду здесь усилие мыслителя представить и описать неприступную тайну или хотя бы указать на нее.

С 1900-х годов Мережковский размышлял о представших перед его сознанием трех Тайнах – Одного, Двух, Трех, – соответственно, личности («я»), пола («ты») и общества («он»), а также Отца, Сына и Духа. Как видно, эти три Тайны были тремя китами, на которых стояло все религиозно-гуманитарное воззрение Мережковского – богословие, антропология, этика, социология, а также историософия с её схемой трёх Заветов. Книга 1925 года «Тайна Трёх» (с подзаголовком «Египет, Вавилон») посвящена богословскому аспекту данного воззрения – проблематизирует универсальное, на взгляд Мережковского, тройческое единство божественных субъектов как в древних религиях, так и в христианстве. Божественную семейственность язычества (в мифах фигурировали отец, мать, сын, реже дочь), часто, впрочем, герменевтически измышленную (в случае Елевзинского, Самофракийского и др. культов), Мережковскому хочется обрести и в христианстве Третьего Завета[386]. Здесь налицо все то же стремление сделать краеугольным камнем новой религии (она же – «перворелигия человечества») «трансцендентный пол», – ведь это главная ценность воззрения Мережковского на протяжении всего его пути. «Пол есть <…> выход из этого мира в тот <…>. Все тело в трех измерениях, а пол в четвертом»[387]: если «четвертое измерение» это область инстинктов – бессознательное Фрейда, сфера Диониса по Ницше, то в этом смысле Мережковский прав. Тогда «трансцендентны» и питание, самосохранение и прочие инстинкты. Но сопряженные с инстинктами страсти, аффекты – низшие начала природы человека, традиционно считались микрокосмической преисподней… Однако традицию Мережковский как раз критикует за вынесение ею пола за скобки: «В Троице языческой – Отец, Сын и Мать; в христианской – вместо Матери Дух, Сын рождается без Матери, как бы вовсе не рождается. Вместо живого откровения – мертвый умерщвляющий догмат. Половая символика в Боге <…> отвергнута. Христос – Жених, царство Его – вечеря брачная: это сказано, но не сделано <…>» и т. д.[388]. Божественную бесполость Мережковский возводит к Синайскому откровению Моисея – прежде евреи чтили не Ягве, но Элогимов, что подтверждается множественным числом фразы в книге Бытия «Бог сотворил человека» (Быт. 1, 27). «Новым единобожием, израильским, покрыта здесь [на Синае] древняя ханаанская, вавилонская, египетская, крито-эгейская, а может быть, и древнейшая, «атлантическая» Троица»: в недавно найденных в Египте папирусах фигурируют три до-синайских божества, и одно из них носит женское имя Эль-Руах[389].

И дело не сводится у Мережковского к возрождению древней «семейственности» Тройческого догмата – к умозрительному превращению Святого Духа в Божественную Мать, спасающую мир. Поскольку в мистериях язычества тайна Трех манифестировалась «соединением двух полов», то «тринитаризм – не что иное как преломленный в философском мышлении религиозный сексуализм», ибо «пол есть божественная в человеческом теле Троичность, <…> первое, изначальное, кровно-телесное осязание Бога Триединого»[390]. Здесь чаяние важного антропологического сдвига, – как сказал бы Флоренский, перемещение духовного центра человека из сердца (христианская мистика) в направлении низших чакр, задействованных как раз в оргийных языческих культах[391]. И в основе Церкви – «Царства Божиего – божественного Общества» – должен присутствовать, согласно Мережковскому, тот же самый «религиозный сексуализм»[392], поскольку прообразом Церкви служит как раз Бог Троица… Вместо критики этих представлений отошлю заинтересованного читателя к трагикомической истории секты супругов Мережковских, культивировавшей «религиозный сексуализм» – «влюблённость», и сосредоточенной на «горящем угле» – поле… [393]

Страдающий Бог в «перворелигии человечества». Перворелигия человечества – поздняя версия НРС Мережковского – есть религия страдающего Бога. Семь «крещёных богов» Атлантиды – двойников друг другу и Христу – суть боги страдающие, и здесь неважен способ страдания: «бог оскоплённый [Аттис, Адонис] – тот же, что растерзанный [Дионис] или распятый [Христос]»[394]. Это и понятно: в герменевтике Мережковского все боги древних мистерий – «Неузнанного [т. е. Неведомого Бога, Иисуса Неизвестного] тени»[395]. И, разумеется, «страсти» верховных богов древних религий – это не случайные повороты мифологических сюжетов, а крестная смерть Христа – не просто трагическая (в принципе не обязательная) развязка евангельской истории. Для Мережковского здесь некий абсолютный факт, известный уже «атлантам»: «Сын Божий умер за людей» [там же, 320]. Божественные страсти и разыгрываются во всех мистериальных действах. С ними сопряжен и «древний, темный, дикий, страшный смысл таинства: «Бога должно заклать»»[396]. Под видом бесчисленных животных и человеческих жертв скрыт единый страждущий Бог, – ведь «жертва земная есть подобие <…> жертвы Небесной, Агнца, закланного от начала мира»[397].

Кроваво-жестокое существо всякой религии Мережковский, как видно, не склонен объяснять, подражая проповедникам, ссылающимся на искаженный грехопадением миропорядок, перекладывающим роковую вину на человека. Жертва совершается уже в недрах Божества, предваряя создание мира и обуславливая миротворение: «Агнец, закланный от создания мира, – в основе мира и в основе всех таинств, или, точнее, одного-единственного, потому что все они ведут к одному <…>– Бога должно заклать»[398]. Эту предмирную жертву языческий мир представляет как разрывание младенца Диониса-Загрея титанами, Евангелие видит ее историческое осуществление в распятии Иисуса Христа. А когда на место религии встаёт метафизика,