оказался вытесненным еще более шокирующими и почти апологетическими описаниями «языческих мерзостей» (сакральных кровосмешений, проституции и пр.). При этом сохранялась позиция «двоящихся мыслей» – колебания между старым и новым, воздержания от последнего выбора, – точка зрения, реализованная в имени «Иисуса Неизвестного». Русский агностицизм, в отличие от современного западного, не был религиозным безразличием: за ним страсть философского искания, мука от неудачи и ожидание трансцендентного вмешательства.

Философия религии позднего Мережковского: «Перворелигия человечества»

В 1920-е годы Мережковский пытается наметить контуры некоего абстрактного воззрения, которое он называет перворелигией человечества, переводя-толкуя таким образом понятие “Ursystem der Mensch” «Философии мифологии» Шеллинга. Ближайшим предшественником философии религии Мережковского мне видится все же не Шеллинг, а Р. Штейнер как автор книги 1902 г. «Христианство как мистический факт и мистерии древности». Мережковский, через Андрея Белого, наверняка знал этот труд, столь созвучный устремлениям Серебряного века. В нем Штейнер (опирающийся в свою очередь на тогдашнее европейское религиоведение) подводит фундамент под теософское представление о единой всечеловеческой «древней мудрости» (А. Безант), когда хочет показать, что эзотерическое содержание языческих мистерий «продолжало жить в христианстве» уже в форме не опытного знания, доступного лишь посвященным, но общедоступной веры. В главе «Августин и Церковь» Штейнер приводит цитату из Августиновой «Исповеди», где говорится об «истинной религии», существовавшей от начала человечества и лишь благодаря явлению Христа получившей название христианской[345]. Именно эти слова Августина цитирует и Мережковский, вводя понятие «перворелигии» – христианства до Христа[346]. Не из рук ли того же Штейнера (рассматривавшего европейскую историю как цепь «послеатлантических эпох») принял Мережковский и убеждённость в основополагающем значении полумифической Атлантиды для становления Европы? Несмотря на гибель материка, сверхчеловеческая мудрость атлантов уцелела в мистериях Египта, Вавилона, Крита, – и семерых (как и у Штейнера) мистериальных богов Озириса, Таммуза, Аттиса и проч. Мережковский ничтоже сумняся называет «богами Атлантиды»[347]. Все они в его герменевтике «на одно лицо», «двойники друг другу», – сверх того, все они – «боги крещёные», носящие в себе Христову крестную парадигму жертвенного страдания, смерти и воскресения. Мережковский создает ключевой для его метода образ: еще прежде своего вочеловечения Христос отбросил на всю предшествующую историю «тень» древней религии. «Язычество – тень, а тело – во Христе, – так Мережковский перефразирует апостола Павла (Евр. 10, 1). – От тени к телу – таков путь всемирной истории-мистерии»[348]. Это явно хромающее сравнение делается у Мережковского истоком важнейших мировоззренческих выводов.

На мой взгляд, герменевтика Мережковского, во-первых, лишена исторической конкретности, а во-вторых – она светская по существу, хотя мыслитель и претендует на создание нового религиозного воззрения. Признающий существование невидимого мира и его обитателей – богов, духов, демонов и проч, вряд ли отождествит между собой Диониса, Митру, Адониса и др., как это делает Мережковский. Народные религии строились вокруг почитания вполне определенных духовных существ; конкретные способы этого почитания – культы, мистика и проч, формировали человека весьма специфически. Омофагии диких вакханок сопоставлять с церковной Евхаристией (к чему склонен Мережковский) не только кощунственно, но и фактически неверно: Христос как раз упразднил подобные культы, когда предложил людям, чья архаическая память еще удерживала в инстинкте подобные вещи, хлеб и вино взамен кровавых жертв. Отождествляя богов мистерий между собой и утверждая, к примеру, что в жутком «брачном» культе Елевзиний или в экстазах древних предшественников наших скопцов и хлыстов всё же присутствовал Сын – «единое Солнце», рождающее эти «тени», – означает производить грубую – теософскую рассудочную абстракцию, характерную для кабинетной учености. Штейнер, извлекший из этой последней ее квинтэссенцию, опирался на общее понятие «Бога мистерий», которого «можно назвать «сокровенным Богом»»[349]. Не вдохновлял ли именно основатель антропософии Мережковского, воздвигшего в 1920-х годах алтарь «Иисусу Неизвестному», новому «Неведомому богу»? «Перворелигия человечества», конструируемая Мережковским, это плод рационалистического абстрагирования – новейшая схема, отвлечённая от реального богопочитания древних народов, осмысленного к тому же через призму исторического христианства.

НРС Мережковского в 1920-е годы и приняло форму подобной «перворелигии человечества». Русский мыслитель провозгласил (провозгласил с савонароловским пафосом), что именно «боги Атлантиды» (дохристианское язычество) укажут человечеству путь спасения в виду апокалипсической катастрофы, грядущей войны, – укажут «путь к Неизвестному»[350]. Словно возражая Бердяеву, который отождествлял новую христианскую мистику с творчеством, уподобляющим человека торжествующему Христу Апокалипсиса, Мережковскийпишет: «Прямо, гордо, высоко подняв голову, нельзя сейчас подойти к Христу; можно только согнувшись, на коленях, ползком, пролезая сквозь узкую <…> щель, ведущую к сердцу земли, сердцу морей, где погребена Атлантида <…>»[351]. Боги мистерий – эти «пророческие тени» – единственные могут помочь нам узнать Христа, кто «стоит, всё ещё не узнанный»[352]. И вот простенькая философия тени и тела – с её помощью Мережковский хочет живописать образ апокалипсического Богочеловека: «По облику черной, на белой стене движущейся тени можно узнать не только самого человека, но и то. что он делает; так мы узнаём по символам древних таинств не только самого Христа [!], но и то, что Он делает»[353]. Попросту говоря, Мережковский хочет присвоить Христу предания некие свойства языческих богов. Налицо призыв к новой евангельской экзегезе: в привычных евангельских текстах отыскиваются знакомые язычеству образы и концепты (зерно Елевзиний у Иоанна, казнь через распятие – оно же растерзание титанами Диониса и проч.) и их древнее значение универсализируется, так что мистериальная стихия подчиняет себе традиционные толкования. Объязычивающая, паганизирующая священные тексты герменевтика: такой предстает поздняя версия НРС, преследующая всё ту же, что и в 1900-е годы, цель – соединение в новом воззрении христианства с язычеством.

Основы «перворелигии человечества»

Воскресение плоти. Когда в «книге о древних таинствах»[354] равно как и в предваряющем ее труде «Тайна Трёх» бесконечно варьируется тезис о том, что «главная общая мысль европо-афро-азийского Востока и американского Запада – воскресение плоти»[355], то может создаться впечатление полной традиционности воззрения Мережковского: не воскресение ли Христа во плоти ежегодно празднует на Пасху христианский мир? Но так понимать НРС означает в корне заблуждаться: воскресение церковное и воскресение же по Мережковскому – представления принципиально различные. Двадцативековое христианство, полагал этот новый экзегет, отрицало воскресение: «Над ним надо всем – знамение крестное, смертное, но не воскресное»[356]. И если телесное воскресение – это чаяние перворелигии человечества, а также девиз грядущего Иисуса Неизвестного, если наше спасение неотделимо от данной идеи, то нам надлежит учиться не у христианского предания, но у древнего Египта, осуществлять, подобно Святому семейству, «бегство в Египет»[357].

Но какую же ошибку, в глазах Мережковского,